Александра Бруштейн - Цветы Шлиссельбурга

Муж был так рад отсутствию связи между приходом околоточного и работой «Кружка помощи ссыльным», что беспрекословно заплатил за орден и даже дал околоточному на чай, — чего тот так долго добивался!

Материи, полученные от гостинодворцев, были отосланы в Сибирь. Через некоторое время оттуда пришло письмо, подтверждающее получение, и маленький любительский фотоснимок: все ребятишки — в обновах: в новых рубашонках, штанишках и платьицах.

После двух лет работы «Кружок помощи ссыльным» стал разлаживаться, деятельность его очень ослабела. Кто-то заболел, кто-то уехал из Петербурга, кто-то просто охладел к работе, — а ведь нас было всего шестеро! Так дело и распалось.

Тогда же — в начале 1909 года — меня позвали работать в «Группу помощи политическим заключенным Шлиссельбургской каторжной тюрьмы». Меня вызвала к себе Марина Львовна, у нас был долгий, откровенный разговор, и я не сочла возможным умолчать о рассказанном здесь случае моей невыдержанности и неосторожности… Пусть она знает, кого зовет работать в свою группу, пусть подумает, принимать меня или нет…

Меня взяли работать «в Шлиссельбургскую группу». Думаю, что пожалеть об этом никому не пришлось. Но Марина Львовна иногда осторожно напоминала мне: «И пожалуйста… Да?»

Труд тюремного врача проходил в ежедневной борьбе. Каждая победа — даже самая маленькая — доставалась доктору Эйхгольцу недешево.

Над ним стояло тюремное начальство. На всякое предложение ввести в быт заключенных что-нибудь новое, хотя бы насущно-необходимое, начальство отвечало равнодушно и жестоко:

— Мы не имеем права тратить народные деньги на то, чтобы сохранять или продлевать жизнь преступников…

Или:

— Тюрьма не богадельня. Не следует делать ее привлекательной, иначе люди будут стремиться нарочно совершать преступления, для того чтобы их посадили и дали им возможность наслаждаться всеми благами тюрьмы.

Совершенно цинически-издевательский был такой довод:

— Разве правильно, чтобы крестьянин — наш мужичок, сермяжный герой! — ел ту же кашу, какую едят враги общества и порядка?

Этот последний довод приводили обычно те, кто были рады содрать с «сермяжного героя» еще и восьмую шкуру!

Такова была точка зрения начальства, — а ведь власть-то была у него, а не у доктора Эйхгольца! Доктор понимал, что доказывать надо не отвлеченными рассуждениями о морали, о справедливости и человечности. Нет, он говорил с начальством на трезвом языке цифр. Он доказывал, что доводить заключенных до заболевания цингой и туберкулезом убыточно: содержание в больнице и лечение обходятся более чем втрое дороже обыкновенных расходов по содержанию в тюрьме здоровых заключенных. Доктор не распространялся на тему о благотворном и спасительном влиянии труда на заключенных, о том, что труд спасает их от отчаяния и гибели, — он знал, что такими разговорами никого не проймешь. Вместо этого доктор Эйхгольц с цифрами в руках доказывал начальству, что расходы по устройству мастерских не только вернутся с лихвой, но еще и окупят самое содержание заключенных в тюрьме. Доктор не всегда достигал своей цели, однако бывало и так, что порою он все-таки убеждал начальство, и оно соглашалось на его предложения.

Так получилось и с устройством мастерских. Правда, здесь сыграли роль не только убедительные доводы доктора. Гораздо весомее было то, что предложение его создать мастерские совпало с новым курсом в тюремном ведомстве: курсом на использование труда заключенных. А решающую роль сыграло еще и то, о чем не говорили: труд заключенных был очень выгоден и для казны, и для самого начальства. В 1912 году труд этот дал казне почти 5 с половиной миллионов рублей дохода. Погрело на нем руки — как я расскажу дальше — и тюремное начальство.

На заключенных же — этим начальство, правда, не интересовалось, но это было неоспоримо — труд этот действовал в полном смысле слова оздоровляюще: он прежде всего создавал какой-то интерес в жизни… Если эти строки прочитает скептик, предлагаю ему посадить в горшок с землей зерно или семя цветка. Скептик будет вскакивать с первым лучом солнца, чтобы взглянуть, как вытянулся за ночь проклюнувшийся накануне из-под земли стебелек и не раскрылась ли цветопочка?

Труд не только спасал заключенных от угнетающей монотонности тюремной жизни. Он еще давал им заработок, и это было далеко не маловажно.

Во всех тюрьмах существовало право, очень ценимое всеми заключенными: выписывать за свои деньги продукты из тюремной лавки — на четыре рубля двадцать копеек в месяц. Право это, как, впрочем, и все, что предоставлялось людям, лишенным всяких прав, было непрочным, подверженным всяким случайностям. Хотело начальство — право на выписку продуктов признавалось. Не хотело начальство — его не существовало. Точно так же и разрешение на ежемесячную выписку продуктов из тюремной лавки то давалось в разных тюрьмах, то отнималось. Изменялась иногда и сумма разрешаемой выписки, и, конечно, не в сторону увеличения.

Всякое покушение на отмену выписки продуктов встречало ожесточенное сопротивление со стороны заключенных — протесты, которые влекли за собой наказания, заключение в карцер на много суток. Заключенные прибегали и к голодовкам, подрывавшим силы людей, и без того измученных, обессиленных. Люди боролись за право на выписку продуктов, как за право на жизнь. Ведь на четыре рубля двадцать копеек в месяц можно было приобретать дефицитные, жизненно необходимые продукты: жиры, сахар, колбасу, селедки, а также табак, мыло, зубную щетку и порошок, почтовые марки.

Но для того чтобы осуществить свое право на выписку продуктов, надо было прежде всего иметь ежемесячно эти желанные четыре рубля двадцать копеек, а были они далеко не у всех. Некоторые заключенные, главным образом политические, получали деньги по почте от родных. Остальным политическим — их было большинство — посылала по четыре рубля двадцать копеек в месяц наша «Шлиссельбургская группа». У Марины Львовны был список политических заключенных Шлиссельбургской каторжной тюрьмы, она хранила его у кого-то из друзей. Берегли этот список, как око, — собрать, составить его было делом очень трудным.

Однако иметь список тех, кому надо посылать деньги ежемесячно, еще недостаточно для того, чтобы это осуществлять. Надо было еще знать, от кого, от чьего имени посылать эти деньги. В почтовых бланках полагалось указывать, кем доводились заключенным те лица, которые посылали им деньги: матерями, отцами, сестрами, братьями, да еще писать тут же имена, отчества, фамилии и адреса отправителей.

В общем, посылаемая сумма была пустячная, а трудов, усилий, головоломки вокруг нее был непроходимый лес!