Александра Бруштейн - Цветы Шлиссельбурга

И все-таки Марина Львовна была счастлива уже тем, что она видела сына, слышала его. Как ни кратко было свидание, мать успевала заметить, схватить все до мельчайшей подробности: как звучит его голос, какое у него лицо, взгляд, как выглядит на нем арестантская одежда. Последнее было важно, конечно, не со стороны эстетической. Мать знала: Володя на редкость аккуратен во всем, также и в костюме. Если бы одежда оказалась накинутой на нем небрежно, кое-как, без обычной подтянутости, это означало бы, что настроение у него упало, в нем развивается апатия, равнодушие, безнадежность — все то, что в тюрьме «смерти подобно».

Зорко всматривалась Марина Львовна и в кандалы Владимира. «Кандальный срок» — мучительство, целиком зависевшее от произвола крепостного начальства. По инструкции, ношение кандалов ограничивалось определенным сроком, однако на деле этот срок мог быть и укорочен — это случалось чрезвычайно редко! — а порою и непомерно продлен, иногда до 8—10 лет. С того политического заключенного, Сапожникова, которому не дали перед смертью увидеться с приехавшей к нему матерью, кандалы не были сняты, хотя умирающих полагалось расковывать: кандалы сняли уже с трупа Сапожникова.

Такие люди, как Владимир и ближайшие друзья его по заключению — Борис Жадановский, И.П. Вороницын и другие, — всегда особо подчеркивали свою внутреннюю, духовную независимость от кандалов. «Решетки, кандалы и прочие жупелы, устрашающие трусливых мещан, — писал Владимир, — не имеют к истинной свободе никакого отношения». И подкреплял это словами из шекспировского «Гамлета»: «Я могу быть замкнутым в ореховую скорлупу — и все же я буду царем бесконечного пространства. Это и есть свобода!»

Конечно, при всей внутренней свободе заключенного кандалы были тягостны. Они затрудняли движения, заставляли осторожно шевелить руками и переступать ногами. Не сразу привыкали заключенные и к зловещему лязгу и звону кандалов, волочившихся по полу. И.П. Вороницын, товарищ Владимира по Шлиссельбургу, такой же бессрочный политический каторжанин, писал в своей книге «История одного каторжанина»: «Трудно передать словами то ощущение какой-то особенной легкости, которое испытывает каторжник, когда с него снимают цепь. Долгие годы цепь эта охватывала его ноги, стесняла движения, давила на поясницу, звенела и днем и ночью при сколько-нибудь сильном движении. Он с нею свыкся, она как бы вошла в плоть и кровь, стала неотъемлемой частью его тела, без нее он уже не мыслит себя. И вдруг несколько ударов молотком по зубилу — разлетаются толстые заклепки, и он — уже не он, а совсем другой. Он движется бесшумно, без лязга и звона, тело приобретает новую гибкость и ловкость, а ноги, странно легкие и свободные, почти чужие, без повиновения и пьяно делают смешные шаги. Ноги помнят кандалы много времени после того, как они сняты. Наяву, но особенно во время сна они часто делают те осторожные движения, которые при кандалах были необходимы, чтобы не вызвать сильного нажима или не причинить боли».

Всего хуже, однако, было то, что небрежность, а иногда жестокая мстительность тюремщиков могли превращать, и часто превращали — ношение кандалов в трудно переносимую пытку. Так, наручные браслеты (наручники) попадались иногда не круглые, а овальные. Такие не могли вращаться вокруг руки, как вокруг своей оси, а впивались в запястье. Это причиняло боль, ранило и уродовало руки. Цепь, сковывавшая наручники, бывала слишком коротка. Это делало невозможным раздельное движение правой и левой рукой, приходилась двигать ими одновременно.

Вот почему Марина Львовна пристально вглядывалась в кандалы Владимира, стараясь уловить, не причиняют ли они ему излишних страданий, хорошо ли подогнаны к ним подкандальники, предохраняющие голую кожу от натирания кандалами.

— Я довольна! — сказала нам Марина Львовна после одного из свиданий. — Володя в порядке. Голос чистый. Кожа не дряблая. Глаза спокойные. Подтянутый, собранный… Молодец, не распускается!

Мы поняли: Марина Львовна гордится, любуется выдержкой Владимира. Она узнает в этом свое воспитание, свою школу.

Да, воспитание, данное сыну, оправдало себя!

В конце лета 1906 года в Петербурге было совершено революционное покушение, поражавшее своей дерзостью, а в то время удивить кого-либо и чем-либо казалось уже немыслимым! Это был взрыв дачи царского премьер-министра П.А. Столыпина на Аптекарском острове.

Жесточайший душитель революции 1905 года, Столыпин был ненавидим всей сколько-нибудь честной и прогрессивной Россией. В Столыпине была не только тупая, упрямая сила слепого разрушительного стенобитного тарана, — в нем была несокрушимая уверенность в своем праве на попрание всякого права. Была в нем и своеобразная смелость зла (трусливое зло — не так опасно). Однажды в Государственной думе после запроса, внесенного левыми депутатами о еврейском погроме в Житомире, председательствующий предложил почтить вставанием память многочисленных жертв, в том числе революционера, русского студента Блинова, самоотверженно боровшегося против погромщиков и убитого ими. Встала вся Дума, все депутаты, не исключая крайних правых. Не встал только премьер-министр Столыпин — тот, кто благословлял погромы и подавал сигналы к ним. Весь зал стоял, один лишь Столыпин в министерской ложе демонстративно и угрожающе-нагло сидел! И в наступившей на миг тишине раздался голос из зала: «Один сидишь, убийца!» Выкрик этот, подхваченный прогрессивными газетами, прогремел на всю Россию, облетел весь мир.

Но что значили для Столыпина какие-то жалкие сотни, может быть, даже тысяча невинных людей, погибших в одном городе за один летний день! На Столыпине была непробиваемая броня из невинной крови крестьян, запоротых карательными экспедициями, крови рабочих и революционеров, сгноенных в тюрьмах, замученных в ссылке, повешенных, расстрелянных!

12 августа 1906 года, около четырех часов дня, по аллее Аптекарского острова катила элегантная коляска — ландо. Барственно покачиваясь на упругих рессорах и шинах, ехали в ландо жандармский полковник в адъютантской форме, при орденах, и жандармский офицер, оба молодые, красивые, державшиеся с особым нагловатым щегольством. В руках у них были портфели. Третьим ехал в ландо непременный спутник таких лиц — штатский. На козлах восседал величественный кучер с внушительной бородой и монументальным накладным ватным задом под кучерским армяком. Все эти люди не вызывали ни у кого никаких сомнений. Они были вполне в стиле района дачи царского премьера: жандармские чины и штатские сотрудники были здесь привычными деталями пейзажа. Постовые городовые козыряли сидевшему в ландо бравому жандармскому полковнику и пропускали ландо без всяких задержек.