Вера Панова - Собрание сочинений (Том 4)

К у б а н е ц. Ваше превосходительство сказали: говори, что знаешь, я и говорю.

У ш а к о в. А хорошо ли это, Кубанец? Ведь Артемий Петрович на тебя во всем полагается, говоришь. Ты в его дому хозяйничал, как в своем собственном.

К у б а н е ц. Да уж доверял более, чем сыновьям своим.

У ш а к о в. Вот видишь. А что это будет, Кубанец, если доверенные наши люди предавать нас начнут ни за понюх табаку? Ведь это будет светопреставление, Кубанец.

К у б а н е ц. Ваше превосходительство, а ужасный мой страх вы ни во что не ставите?

У ш а к о в. Страх - перед чем? Перед кем?

К у б а н е ц. Да с тех пор, как купил меня Артемий Петрович в Дербенте на невольничьем рынке, и по сей самый час, когда я вашим покровом осенен и спасен, - ни одной малой минуточки, ваше превосходительство, я не прожил без кромешного страха. Ведь человек-то немилосердный, человек безумный, а я - в его власти до последней кровинки.

У ш а к о в. Да что он мог тебе сделать? Прибить? Эка невидаль!

К у б а н е ц. Убить он меня мог, убить насмерть.

У ш а к о в. Да он бы за это ответил.

К у б а н е ц. А уж это, ваше превосходительство, мне б тогда было без надобности.

У ш а к о в. Наговорятся, значит, а потом пить.

К у б а н е ц. А потом, ваше превосходительство, пить до изумления.

У ш а к о в. Что еще говорили?

К у б а н е ц. Да я вам все объявил, что они говорили.

У ш а к о в. Все объявил? Ничего не утаил?

К у б а н е ц. Ни единого словечка. Желаю жить бесстрашно, безо всякого сомнения, и чтобы сердце мое было вам видно наскрозь, как стеклянное.

У ш а к о в. Да, это хорошо - так жить.

К у б а н е ц. Ничего не может быть лучше.

У ш а к о в. Давно б тебе прийти да облегчить сердце. Не догадался?

К у б а н е ц. Я, ваше превосходительство, сразу пришел, как только вы меня кликнули. А сам - да, не догадался умишком своим куцым.

У ш а к о в. Ну, иди, Василь Кубанец, живи, дыши без страха!

К у б а н е ц. Иду, ваше превосходительство, дышу! (Уходит.)

В доме Волынского. В о л ы н с к и й и К у б а н е ц у камина.

В о л ы н с к и й. Подай мне все бумаги, что в итальянском шкафу.

К у б а н е ц (подает бумаги). Извольте, батюшка.

Волынский бросает бумаги в огонь.

Зачем вы это?

В о л ы н с к и й. А они не нужны мне больше! А книга Юста Липсия где? Разыщи, чтоб сей же час тут была! (Жжет и книгу.) Так как, говоришь, кричал?

К у б а н е ц (передразнивая.) Я - профессор элоквенции! Я секретарь Академии! Я то, я се!

В о л ы н с к и й. Негодный урод! Любишь шубы носить - люби и оды сочинять, верно, Вася?

К у б а н е ц. Истинно, батюшка.

С л у г а (докладывая). Гости к вашей милости.

В о л ы н с к и й. Кто такие?

С л у г а. Генерал Румянцев, коллежский асессор Яковлев и генерал Ушаков.

В о л ы н с к и й. Ушако-ов?!

С л у г а. Он, батюшка.

В о л ы н с к и й. Слышь, Вась, а?

К у б а н е ц. Ничего, батюшка. Бог милостив. Главное, что Юста Липсия успели сжечь.

В о л ы н с к и й. Тшшш!

Входят ч л е н ы с л е д с т в е н н о й к о м и с с и и.

У ш а к о в. Господин кабинет-министр Волынский. По высочайшему повелению объявляется вам арест на дому!

В о л ы н с к и й. Владычица пречистая! В чем же я провинился, ваше превосходительство?

У ш а к о в. А о том будете по пунктам спрошены и по пунктам же ответите с полным чистосердечием.

В о л ы н с к и й. Прошу брать места, садиться.

Комиссия рассаживается. У двери становится к а р а у л.

Это что же - мне и из дому выходить нельзя?

У ш а к о в. Арест есть арест. Должен также передать вам высочайшее запрещение ездить ко Двору.

В о л ы н с к и й. Ни ко Двору, значит, ни со двора.

У ш а к о в (перед генеалогическим древом). Это, верно, и есть пресловутая ваша родословная? Кто же вам это присоветовал?

В о л ы н с к и й. Никто не советовал, а видел я такое дерево у покойного фельдмаршала Шереметева, да и себе решил.

У ш а к о в. А зачем у вас тут ложь?

В о л ы н с к и й. Где у меня тут ложь?

У ш а к о в. Как же не ложь? Изобразили среди своих предков сестру Дмитрия Донского! А нам известно, что вы не от нее происходите, а от первой жены Волынца, неведомой литвинки.

В о л ы н с к и й. Вы, ваше превосходительство, никак родословную мою лучше меня знаете?

У ш а к о в. Во главе Тайной канцелярии стою, батюшка, почитай, более двадцати лет. Натурально, лучше многих знаю многое. А сия сабля, которой Волынец якобы на Куликовом поле сражался, не куплена ли вами у татарина в Астрахани?

В о л ы н с к и й. У кого б ни куплена - то, ваше превосходительство, мое дело. Пункты ваши давайте, пункты!

У ш а к о в. Изволь пункты. Написал ты ее величеству про неких бессовестных людей, льстецов и тунеядцев, и плутов, кои ее величество обманывают для выгоды своей разными потворствами и вымыслами. И будто они, эти бессовестные люди, помрачают добрые дела людей честных и приводят государыню в сомнение, чтоб никому не верила. Безделицы изображают в виде важном, ничего прямо не изъявляют, но все с закрытыми глазами, с минами печальными и ужасными, дабы государыню привесть в беспокойство и выказать свою преданность, чтобы их одних употребляли во всех делах. А от этого якобы прочие преданные люди теряют бодрость и почитают за лучшее молчать там, где должны бы ограждать государственную выгоду. Писал?

В о л ы н с к и й. Писал.

У ш а к о в. Кто тебе советовал?

В о л ы н с к и й. Никто. Примеры имел исторические.

У ш а к о в. Кому показывал?

В о л ы н с к и й. Многим показывал.

У ш а к о в. Это ты не на герцога Бирона тень наводил?

В о л ы н с к и й. Ежели желаете знать, герцогу Бирону я тоже показывал раньше, и герцог не подумал, что я на него тень навожу. А князь Черкасский сказал, прочитав: это же самый портрет графа Остермана. И лекарь Лесток сказал: ежели попадется в руки Остерману, - он тотчас узнает, что писано против него.

У ш а к о в. Из каких же причин ты вздумал копать против графа Остермана?

В о л ы н с к и й. Нешто я под него копал?

У ш а к о в. Как же не ты? Уж граф удивляется: за что, говорит, Артемий Петрович на меня столько зла держит, что всех, говорит, мною поставленных чиновников шпынять изволит, а иным даже ссылки требует.

В о л ы н с к и й. Ежели желаете знать, то не я зло держу, а держит зло герцог Бирон. Он про графа Остермана слышать не может, и вот меня на него натравливал все эти годы. А сейчас оба, конечно, сиг в кусты, а я в ответе. Обмишулили меня интриганы-немцы.

У ш а к о в. Ты отвечай без обиняков, на других не сваливая, какое ты держишь зло против графа Остермана; за что государыне на него писал. А у герцога Бирона мы сами спросим, если нам потребуется.

В о л ы н с к и й. Не зло, а обидно. Кому хотите будет обидно, если его рвения не видят и не ценят, и я живу яко нищий, а немец Остерман в преизбытке живет и в чести. Пуще же всего обидно, что он от нас, русских, все в тайне держит. Что знает, даже жене своей не скажет, не то что нам.