Федор Гладков - Цемент

На вопрос, заданный Гладкову в 1955 году, как он относился в свое время к полемике критиков, возникшей вокруг «Цемента», писатель ответил: «Ну, конечно, как все смертные, скорбел и терзался, когда меня хулили, не понимали, и ликовал, когда одобряли, хвалили. Но главное было не в этом: не только почти все время, но все эмоции уходили на яростную борьбу (и в устных выступлениях, и в прессе) за революционные принципы, за нового героя в жизни и литературе. Все «личное» отодвигалось на второй план.

Однако не думайте, что мы были аскетами: мы отличались чертовской жизнерадостностью и жизнеспособностью» (письмо к автору этой статьи от 8 июня 1955 года).

Социально-политическая обстановка того времени заставляла Гладкова бороться за свою тему, за своего героя и после выхода романа в свет. Молодая Страна Советов, восстанавливая разрушенное интервентами и белогвардейцами народное хозяйство, продолжала жить «лихорадкой борьбы», и Гладков горел в революционных боях с не меньшей силой, чем в гражданскую войну. Защищая свои принципы, он пишет в конце 1925 года (журнал «Журналист», 1925, № 10): «Подлинным писателем современности может быть только тот, кто способен не только объяснять ее, но и преображать, не только жить настоящим, но и уметь видеть будущее. Современный наш писатель неизбежно должен быть романтиком в революционном значении этого слова. Только такой художник и создает новую литературу».

И действительно, роман «Цемент» явился одной из основных вех на пути развития советской литературы. В годы первых пятилеток традиции «Цемента» нашли свое отражение в книгах, посвященных социалистическому преобразованию страны. Выдержав испытание временем, он продолжает жить и в паши дни — его традиции ощущаются во многих произведениях о коммунистическом строительстве, о рабочем классе.

…Более полувека прошло со дня выхода «Цемента» в свет. И вот в июльском номере журнала «Вопросы литературы» за 1975 год появилась неизвестная статья Луначарского [1] Эта статья в 1928 году была опубликована во французском журнале, редактируемом Анри Барбюсом. (Прим. авт.). (ее нет ни в собрании его сочинений, ни в библиографических справочниках), посвященная творчеству Эмиля Золя, где «Цемент» назван «одним из лучших коммунистических романов».

Коммунистический роман… Такого определении за все 50 лет не было ни в нашей, ни в зарубежной прессе. Оно звучит как призыв к дальнейшему изучению «Цемента», к раскрытию еще далеко не исчерпанной глубины идейно-эстетического содержания романа.

Так же, как три года назад, в этот утренний час раннего марта море за крышами казарм и аркадами завода кипело солнцем, а воздух между горами и морем был винный, в огненном блеске. И голубые трубы, и железобетонные корпуса завода, и рабочие домики Уютной Колонии, и ребра гор в медной окалине плавились в солнце и были льдисто-прозрачны.

Ничто не изменилось за эти три года. Дымные горы в отеках, оползнях, каменоломнях и скалах — такие лее, как были и в детстве. Издали видны знакомые разработки по склонам, бремсберги в камнях и кустарниках, мосты и лифты в узких ущельях. И завод внизу — тот же: целый город из куполов, башен и цилиндрических крыш, и та же Уютная Колония по склону горы, над заводом, с чахлыми акациями и двориками в две квадратных сажени у каждого крыльца.

Если войти в пролом бетонной стены, отделяющей заводскую территорию от городского предместья (была калитка, а теперь пролом), во второй казарме — квартира Глеба.

Сейчас встретит его жена Даша с дочкой Нюркой, вскрикнет и замрет на груди, потрясенная радостью. Даша не ждет его, и он не знает, что испытала она без него за эти три года. Нет в стране троп и дорог, не смоченных человеческой кровью: прошла ли здесь смерть только по улице, мимо рабочих конур, или в огне и вихре разметала и его гнездо?

За стеной, на пустыре, играли чумазые детишки, бродили пузатые козы со змеиными глазами и обгладывали кусты акаций.

А петухи изумленно вскидывали навстречу Глебу красные головы в сердитом окрике:

— Эт-то кто такой?

И сердцем слышал Глеб, что и горы в развалинах каменоломен, и трубы, и рабочий поселок гремят глубоким подземным грохотом…

С горы видно, как между каменными корпусами завода стекают вниз к морю, к пирсам, триумфальными арками, в виде гигантской буквы Н, бетонные устои канатной дороги. Струнами натянуты между ними стальные канаты с застывшими в полете вагонетками, и под ними — ржавая железная кисея предохранительной сетки. И там, на конце каботажа, над ажурной башней, — распластанные крылья электрического крана.

Хорошо! Опять — машины и труд. Новый труд — свободный труд, завоеванный борьбой — огнем и кровью. Хорошо!

Кричат вместе с детишками козы. Пахнет нашатырной прелью свиных закут. И всюду — бурьян и улочки, засоренные курами.

Почему — козы, свиньи и петухи? Раньше это строжайше запрещалось дирекцией.

Навстречу, по дорожке, шли гуськом из Уютной Колонии три бабы с барахлом под мышкой. Впереди — старуха, облика бабы-яги, а две позади — молодые: одна — пухлая, грудастая; у другой — глаза красные и веки красные, а на лицо козырьком натянут платок.

В старухе Глеб узнал жену слесаря Лошака; полногрудая — жинка слесаря Громады, а третья оказалась незнакомой.

Он козырнул в радостном волнении.

— Здравия желаю, товарищи женщины!

А они поглядели опасливо и обошли его. И только жена Громады весело огрызнулась:

— Ну, ну, проваливай мимо! Не наздравствуешься с каждым…

— Да что вы, бабы? Не узнали меня, что ли?

Старуха Лошака остановилась и басом сказала не ему, а себе:

— Да это ж — Глеб! Господи! С того света свалился…

И пошла спокойно, угрюмо своей дорогой.

А Громадиха засмеялась и ничего не сказала. Только издали, самой стены, оглянулась и затараторила:

— Торопись, Глеб Иванович, — беги! Поиграй в жмурки с своей Дашей… Найдешь — опять поженитесь.

Глеб поглядел на женщин и не узнал в них прежних приветливых соседок. Здорово, должно быть, потрепала жизнь заводских баб!

Та же оградка у дворика в две квадратных сажени, и тот же в улицу сортир будкой. Только покорежило ограду — и время и зимние норд-осты, — и сизая шелуха зашелудивила доски.

Вот сейчас с криком выбежит Даша. Как встретит она его, пришедшего из огня и смерти? Может быть, она считает его погибшим, а может быть, ждет его каждый день с того самого часа, когда он глухой ночью оставил ее одну с Нюркой в этой конуре?

Он бросил сумку на землю, а шинель на ограду. Постоял, вскинул руки вверх и в стороны, чтобы успокоиться, и вытер пот с лица рукавом гимнастерки.