Федор Гладков - Цемент

Прошел мимо сторож Клёпка. Длинная на нем рубаха из мешка, до колен, без пояса. Он — в опорках на босую ногу. И опорки у него будто из цемента, и в цементе — ноги.

— Эй, ты… огрызок!.. Чего бродишь тут окаянным покойником?.. Прокараулил, черт старый!..

Клёпка равнодушно предупредил по привычке:

— Посторонним лицам вход строго воспрещается!

— Эх ты, борода! Должно быть, и ключи-то все растерял на этой свалке…

— Ключи — без пользы: все замки слиняли… Гуляй вместе с ветром!.. Коза — в заводе… и крысы. А человека — нет… Пропал.

— Сам ты — старая крыса. Забились в норы, как раки, и шатаетесь бездельниками…

Клёпка нелюдимо поглядел на него и зажевал беззубыми челюстями.

— Шляпак с пипкой… Чертячий рог… Тут — некого бодать…

И пошел дальше, шаркая опорками.

С площадки в главный корпус завода шел высокий виадук на каменных устоях. В бетонных стенах пробиты были дыры для пулеметов. Завод был крепостью белогвардейцев. Из завода они сделали конюшни и бараки для военнопленных. И эти бараки были кошмарными застенками в дни интервенции.

Внутри — паутина в цементной пыли. Из далеких сумеречных перекрытий плывет плесенный смрад и старая отработанная пыль. Вот — исполинский массив трубы с вырванной заслонкой. Воздух водопадно ревет в обметанной пылью воронке, плещется косматым вихрем, толкает и всасывает в трубящее жерло. Раньше чугунная заслонка забивала эту жуткую глотку затычкой, и труба с гулом всасывала огненную окалину из цилиндров вращающихся печей. Когда-то они в блеске пламени ворочали свои раскаленные тела чудовищ, и под ними люди тормошились, как муравьи. Чугунными дугами и кактусами путались повсюду тучные трубопроводы.

— Ах, мерзавцы!.. До чего же довели… до чего же довели, негодяи!..

Длинными тоннелями Глеб вошел в машинное отделение. Тут — густой небесный свет и строгий храм машин. Пол выложен цветными плитками, шахматной мозаикой. И черные, с позолотой и серебром, идолами стоят дизеля. Они твердо и четко стоят длинными рядами в кварталах, совсем готовые к работе: толкни — и они запляшут, заиграют зеркальным металлом. Казалось, что воздух струится горячими волнами навстречу Глебу. И маховики стоят и летят. Здесь, как и прежде, все нарядно, чисто, и в каждой детали машин дышит теплом любовная человеческая забота. По-прежнему блистает пол восковым изразцом, и пыль не дымится на окнах; стекла (их — множество) дрожат голубыми и янтарными изломами света. Здесь упрямо жил человек, и от человека жили и напрягались ожиданием машины.

И этот человек, в синей блузе, в кепке, выбежал из переулка между дизелями, вытирая паклей руки и играя белками и зубами. Весь он был цепкий, колючий, пристальный.

— Ха-ха, дружище!.. Ты? Ах, какой же ты — бравый командарм!.. Ну здорово… Вот обрадовал, дружище!..

Здесь он родился (отец был тоже механиком), вырос среди машин, и мир для него существовал только в машинном корпусе. И Брынза и Глеб вместе провели детство и вместе пошли в заводские корпуса.

— Ну и вояка!.. Дай-ка, дай-ка наглядеться… Напялил шлем, а выросли только нос и звезда…

Глеб обнялся со старым приятелем.

— Брынза!.. Друг!.. Ты еще здесь?.. Ах, черт бы тебя подрал!.. У тебя тут такой поворот, словно на ходу все машины…

Брынза схватил Глеба за руку и потащил в глубь узкого прохода между дизелями.

— Смотри, дружище, какие сатанаилы… Они у меня как девчата — чистоплотные. А стоит крикнуть: Брынза, начинай!.. — и вся эта веселая механика завертится и забарабанит железный марш… Машины требуют такой же дисциплины, как твоя армия.

— Ну, а козы есть, Брынза? Не пилишь зажигалок? Брынза засмеялся с веселой злобой.

— Хо, эти козлопасы знают меня… А зажигальщиков я выставляю взашей… Воряги, подлецы!.. Я держу вот на случай винт… Видишь? — Он махнул рукой с паклей на ружье в углу. — Как против бандитов… За латунью и медью охотятся…

Глеб ласково гладил блестящие части машин и поглядывал на Брынзу с пытливым удивлением и надеждой.

— До чего же у тебя, друг, живая организация — уходить неохота! И до чего же опаршивел завод… и до чего же люди опаршивели!.. На кой черт торчишь ты здесь, если завод — пустой сарай, а рабочие — бродяги и шкурники?..

Брынза помрачнел. И Глебу показалось, что он враждебно замкнулся. Но он взволнованно прошелся около дизеля и сказал строго:

— Завод должен быть пущен, Глеб. Завод не может умереть… Иначе — зачем делали революцию? Зачем тогда мы? К чему тогда этот твой орден?

И вдруг печально и тихо сказал, будто жалуясь:

— Ты не знаешь, как живут машины… не знаешь… Можно сойти с ума, ежели видишь это и чувствуешь…

Когда замолкли дизеля и люди ушли с завода массами к революции, к гражданской войне, голоду, страданиям, Брынза остался один в молчании механических корпусов. Он жил так же, как жили машины, и был так же одинок, как эти строгие блистающие механизмы. Он остался им верен до конца.

— Завод обязан пойти, Глеб. Если есть машины, друг, они не могут не работать: они, брат, работают даже тогда, когда стоят… Эх, если бы ты мог это знать!.. Чувствуешь ты или нет, но ты должен сделать все, чтобы зажечь первую спичку. А на меня ты всегда можешь положиться.

Глеб смотрел на глянцевые тела дизелей и на Брынзу, прислушивался к глухой тишине в стенах и пустотах и чувствовал, что он беспомощен, что нет у него слов для друга: он сам растерялся, сам испуган этим кладбищем. Он здесь чужой, и все чудится ему незнакомым и страшным, как после разгрома, который был давно. Что он может сказать теперь Брынзе? У него, Глеба, даже теплого угла нет, даже жена оставила его в тот миг, когда забывается все, когда ничего не нужно, кроме дорогого человека… Разве она не могла ради него отложить поездку?..

В полуподвальном этаже заводоуправления, в узком сумеречном коридорчике, толпились рабочие. В грязном табачном дыму люди, тоже грязные от сивой пыли каменоломен и дорог, были однолики, будто вечерние тени.

Они метались и орали о пайках, о столовой шрапнели, о керосине, о дачках, о зажигалках и козах.

Дверь в завком была открыта; там — тоже дымная грязь и толкотня. Глеба не узнали, когда он пробирался сквозь людскую толчею, только нелюдимо косились на его шлем со звездой и на орден Красного Знамени. Потом сразу же забывали о нем.

Перед дверями выделывал коленца парень в белом чепчике, в корсете поверх пиджака, с наусниками на бритых губах. Его тискала толпа, а он работал локтями и кричал по-бабьи и балаганно жеманился.

— Ах, паз-звольте приставиться… Пар ве брюк рипаке!..

На него глазели, подбадривали его и хохотали.