Александр Волошин - Земля Кузнецкая

— Очень даже естественно. Но на фронте девушка была полным человеком, а теперь инвалид. Может быть, последние дни доживает, ей покой нужен. Данилов же ничего понимать не желает. Пробовала мать Тони сделать укорот парню, но он, как оглашенный, просто на рожон лезет!

Надо, чтобы Павел Гордеевич сам поговорил со своим сродственником или кто он ему доводится.

Оставшись один, Рогов в отчаянии ударил ладонью по лбу: «Черт, какая слепота. И ведь рядом все это творится. Вот откуда у Степана рассеянность, усталость в глазах».

Еще вчера, когда он поздно вернулся домой, Рогов так нехорошо пошутил:

— Веселишься? Крепок. А я думал ни рукой, ни ногой не двинешь после смены — работнули неплохо. Уж не Оленька ли Позднякова тебя тревожит?

Степан, как-то растерянно двигая губами, попробовал улыбнуться.

— Не Оленька, Павел Гордеевич. Был тут в одном месте… Хочу, Павел Гордеевич, перекочевать в общежитие к черепановцам.

— Не выдумывай! — запротестовал Рогов. — У меня и так живым не пахнет. Не разрешаю, как хочешь.

— Павел Гордеевич… — Данилов показал глазами на портрет Вали, — она же приедет?..

— Валя? — по лицу Рогова скользнула еле приметная тень. — Это, Степан, длинная история…

Должно быть, что-то в его голосе, в выражении глаз, в том, как он осторожно приподнял и резко поставил портрет девушки, что-то такое, чему не подберешь названия, приоткрыло для Данилова еще одну сторону в жизни товарища. Это их как-то по-новому сблизило, хотя Рогов и не понимал, почему Степан притих, а глаза у него засветились мягко, ласково.

Через минуту они заговорили о делах на шахте. И опять-таки у Рогова в этом не было ничего от желания забыть о Вале, разговор о деле был органическим продолжением его мыслей о девушке.

Но это было свое, годами выношенное. А вот в близкое горе, в крутые горькие думы товарища он не сумел проникнуть…

Тоня Липилина? Но Рогов и Тоню помнит. Помнит сильной, здоровой, беззаветно храброй. Как же он мог просмотреть, что где-то совсем рядом угасает этот светлый человек?

Позвонил на шахту и, не переодеваясь, стал ждать машину. За окном была глубокая ночь, по черному стеклу неслышно скользили крупные хлопья снега. Несмотря на поздний час, на тяжелую усталость, Рогов решил сегодня же разыскать Тоню Липилину и, разузнав обо всем, еще раз, гораздо обстоятельнее поговорить и с Афанасием Петровичем и с Даниловым.

Тоня привстала навстречу, протянула обе руки.

— Павел Гордеевич!.. Вспомнили обо мне? Да?

Лицо ее лучилось счастьем, и вся она, худенькая, напряженная, вот-вот готова была вскочить.

Горькая спазма схватила за горло Рогова, С трудом подыскивая слова, он сказал, присаживаясь рядом.

— Я не забыл о тебе, Тоня… Я не знал, что ты здесь. Прости солдата.

— Ой, конечно, прощаю! — она засмеялась и очень быстро успокоилась.

Рассказывая о себе, о своих надеждах, она несколько раз восклицала:

— Ох, и трудно, должно быть, Степе! Он хотя и ловкий и сильный, но непривычно же ему. Разве я не вижу?.. Вы доглядывайте за ним, Павел Гордеевич, а То у него гордое сердце, помощи он не попросит. — Потом пообещала: — Вот вырвусь с этой постылой перины — глаз с него не буду спускать…

Наезжая друг на друга, быстро скатились по крутой печи в штрек и пошли на выход.

— Зайдешь сегодня в общежитие, Степан Георгиевич? — спросил Черепанов, когда они уже раздевались в мойке.

— Обязательно, — пообещал Данилов, — только схожу вот в одно место.

Митенька тайком подмигнул бригадиру: что-то частенько их новый товарищ заглядывает в это «одно место». Просто интересно.

Данилов, особенно сегодня, говорил мало — боялся чем-нибудь выдать свою предельную усталость. Колени дрожали, руки необычайно отяжелели, ладони распухли, а когда смыл грязь, на них проступили багровые мозоли — стыдился своих рук, старался не показывать их бригадникам, И напрасно — комсомольцы давно наперечет знали все его мозоли. Вот и сейчас, заметив, как он взял кусок мыла и сморщился, Черепанов покачал головой, Сибирцев вздохнул. Митенька тоже постарался принять в этом посильное участие, сказав невпопад:

— Обыкновенно. Непривычка.

Черепанов грозно шевельнул бровью.

Да, товарищам можно от чистого сердца позавидовать: после утомительного труда они на глазах наливаются новыми силами. Саеног вон что-то уже насвистывает, Митенька размечтался о походе в кино, Сибирцев беззлобно ругает какого-то расчетчика, забывшего ему начислить «прогрессивку»; прыгая на одной ноге под душем, Санька Лукин выкрикивает:

— Ну и хвастун! Она, говорит, у меня королевна-царевна! Это он про свою Оленьку, Сашка-то Чернов. Волосы, говорит, у нее, как воронье крыло, глаза — прожекторы. И еще какие-то показатели называл, не помню.

Работали эту смену все вместе, так нужно было — рассекали новую лаву. Особенно трудно Данилову достались последние два-три часа. Вместе с Сибирцевым он менял в нижней параллельной просеке порушенное крепление. Черепанов несколько раз за смену подзывал к себе Сибирцева и жарко дышал ему в лицо, выговаривая:

— Еще раз предупреждаю: не наваливай ты на Степана Георгиевича что несподручно! Имеешь какое-нибудь соображение?

Сибирцев смущенно оправдывался:

— Соображение имею, но ты ж видишь, какой он — из рук работу выхватывает, а скажешь слово, только глазом поведет. Какое уж тут мое руководство?

Узнай Данилов о таких разговорах, без греха бы не обошлось. Но у него просто ни времени, ни сил не было следить за чем-то, кроме своей работы. В минуты передышки, приглядываясь к ловким, легким движениям своего напарника, он с горечью думал: «Но ведь я четыре года окопы рыл, по шестьдесят километров ходил с полной выкладкой, а потом в бой. Почему же мне так трудно дается шахта?» Непонятно все это было и тревожно.

Нельзя было не заметить, как бригадники очень осторожно, стараясь делать незаметно, подпирают его своими плечами. Но если вначале это радовало, согревало, то теперь он уже едва сдерживал раздражение. И на самом деле, чем он слабее того же Митеньки? Стоит только посмотреть, как тот, слегка присвистнув, подхватывает лесину, меряет взглядом, потом удар, второй! И вот уже это не лесина, а стойка-свечка. Не работа — выставка. А чем он хуже?

…По пути из мойки, в коридоре, бригаду встретил Рогов. Свет из окна упал на его скуластое лицо, зажег в глазах веселые искорки. Расставив руки от стены до стены, словно хотел обнять разом всех, спросил взволнованно:

— Как лава, друзья? Закончили?

— Взыграла лава! — басом доложил Лукин.

— Вот видите! Еще пятьдесят метров фронта прибавилось, а там, глядишь, еще сотню наберем — будет, где развернуться. Он обратился к Данилову: — Ну, а ты что же, гвардии сержант, не докладываешь?