Александр Волошин - Земля Кузнецкая

— Слышь, Катерина? Опять обломали немца.

Когда-то, еще в молодости, он любил говаривать:

— У человека должна быть на сердце радость. Без этого человек темнее ночи.

В первый год войны Афанасий Петрович сам был темнее ночи, собственное его сердце ожесточилось от ненависти к фашистским убийцам. Посадив себе на колени Павлушку, он часто рассказывал ему мрачную сказку-быль про душную, тесную шахту-нору, в каких ему довелось работать в давние-давние годы.

— Господи, и чего ты пугаешь мальчонку? — протестовала не раз Екатерина Тихоновна. — Сказал бы ласковое, приветное слово.

— Откуда же я возьму это слово? — хмурился Афанасий Петрович.

Немецко-фашистские войска рвались к Сталинграду. От Григория вестей не было. Галя писала редко.

Собираясь однажды на смену, Афанасий Петрович сказал решительно:

— Ну, мать, настало и твое время. Пошли в шахту!

С тех пор они почти три года ходили в один забой. Ни разу Екатерина Тихоновна не жаловалась мужу на тяжелую боль в руках, как будто всю жизнь ходила в шахту, грузила уголь, толкала вагончики. И только уже после того, как от Григория пришло письмо из Берлина и было прочитано даже всеми соседями, Афанасий Петрович однажды одернул рубаху под узким вязаным поясом и сказал жене:

— Спасибо, мать, за все… Теперь я один справлюсь.

Екатерина Тихоновна промолчала, прикрыв кончиком платка дрогнувшие обветренные губы.

Привычная, размеренная жизнь вошла в просторный шахтерский дом Вощиных. Разве что с Павлушкой пришлось повоевать на первых порах. Мальчонка как-то неожиданно вырос, вытянулся и, может быть, потому, что часто до этого оставался один, вел себя теперь очень независимо, озорно, чувствуя свою незаменимость в сердцах родителей. Он ходил в школу и каждый день делал какое-нибудь новое необычайное открытие; Екатерине Тихоновне очень трудно было с ним разговаривать, всю жизнь она была заботливой, надежной подругой мужа-шахтера и всю жизнь, как помнит себя рядом с Афанасием Петровичем, неутомимо воевала с углем, выметая его из комнат, вытряхивая из карманов. Всю жизнь она ругала этот уголь, но стоило мужу прихворнуть, как сразу же бежала на шахту и возвращалась с самыми верными, самыми нужными новостями. Не замечала Екатерина Тихоновна, что и для нее жизнь без шахты была бы пустой и скучной.

После войны больше года ждали детей домой. Григорий должен был демобилизоваться, а Галя заканчивала институт в Свердловске.

Покупая что-нибудь, Екатерина Тихоновна говорила:

— Оставим Галочке, она любит это.

Или, прибирая днем в сундуках, сообщала мужу:

— Перегладила нынче сорочки Гришеньке…

Афанасий Петрович отмалчивался, но за последнее время как-то распрямился, голову понес выше, часто шутил с Павлушкой, неустанно возился по хозяйству, отремонтировал дом, подправил крыльцо, покрасил кровать дочери и, любуясь делом рук своих, говорил вертевшемуся рядом сынишке:

— Смотри-ка ты, уже инженер!

Первой приехала Галя, а через два дня, в воскресенье, — Григорий.

Когда встречали их, стояли рядышком, праздничные, со строгими, просветленными лицами.

Дети!

С Галиной было немного труднее, чем с сыном. Афанасий Петрович спросил ее в первый же день:

— Ну как, дочка, с жизнью будем?

На это она коротко объявила, что имеет направление в трест, но едва ли останется в самом управлении, вероятнее всего пойдет на шахту, поближе к делу. А вообще же будет работать и продолжать учиться.

Афанасий Петрович удивленно приподнял брови, но ничего не сказал. Глядя на эту красивую, немного бледную девушку, слушая ее спокойный, глубокий голос, он чувствовал, как теплеет у него на сердце, забывал о своей трудной молодости, ясно видел, что не плохую жизнь прожил, вырастив такую дочь. Хотелось прикоснуться ладонью к ее светлым пушистым волесам, заглянуть поближе в ее зеленоватые большие глаза и спросить: «О чем ты думаешь, доченька?..» Но Галя в это время сидела у окна, слегка наклонив голову, губы ее трогала легкая улыбка. Афанасий Петрович погасил в себе порывистую ласку, подумав с досадой: «Стареешь, шахтер».

С Григорием же вышло вначале по-другому и легче.

Характером, привычкой крепко стоять на обеих ногах сын был ярким повторением отца. Так же круто обрывал речь, такие же у него были густые, соломенного цвета брови, и если что-нибудь было ему не по душе, глаза у него так же, как у Афанасия Петровича, моментально темнели.

Но дышалось рядом с ним свободно. Он сноровисто брался за любое дело, несмотря на крупную ширококостную фигуру был подвижен, до слез смешил Павлушку какими-то бесхитростными шутками, с отцом и матерью обходился подчеркнуто мягко, осторожно и в то же время, казалось, готов был заслонить их от любой невзгоды.

— Отдохнул бы месяц-два, — добродушно предложил Афанасий Петрович. — Чего торопиться?

Екатерина Тихоновна поминутно подходила к сыну, гладила его плечо, заглядывала в глаза, брала за руки, с боязливой жалостью прикасалась к свежему шраму на подбородке. Она тоже посоветовала:

— Отдохни, Гришенька, пусть отойдет сердце. Григорий покачал головой.

— Сердце у меня не отойдет.

И хотя об отдыхе он ничего не сказал, отец с матерью поняли: отдыхать сын не будет.

По отношению к сестре Григорий был предупредителен, разглядывал ее как будто со стороны. Зашел к ней в маленькую угловую комнатку, на расспросы о войне ответил коротко:

— Что ж, воевали… — и попросил что-нибудь почитать.

Галя предложила «Войну и мир». Он вопросительно поглядел на сестру, но книгу взял и, вернув через неделю, сказал неопределенно:

— Какая, оказывается, тогда война была, И люди тоже. — Тут же поинтересовался: — Ты не знаешь» почему этого Наполеона не повесили?

Галя стала объяснять, что победой после освободительной войны 1812 года, в тех исторических условиях, воспользовались только правящие классы, что русский император Александр не уничтожил бывшего императора Наполеона, так как опасался подать этим плохой пример для своего народа. Но все равно, после разгрома в России Наполеон не мог больше подняться.

Григорий усмехнулся.

— Походы в Россию всегда кончались крахом для иноземцев.

…Снимая цветной фартучек, из столовой выглянула Галя и укоризненно покачала головой:

— Папка, хватит тебе допрашивать Павла. Уже восемь, а ты еще не переоделся.

Нужно было, конечно, торопиться, а то не ровен час нагрянет какой-нибудь из особо аккуратных гостей. Но только успели пошутить, как в сенях скрипнули половицы и Хмельченко закричал из-за дверей:

— Я не опоздал? Самое главное, чтобы водку не выпили да хозяйку первому облобызать!

— Милости просим, проходи! — пригласил хозяин. — А очередь я тебе все равно не уступлю.