Николай Сказбуш - Октябрь

Но кто-то из них пойдет на завод, за ним последуют товарищи — на стекольный, на фаянсовый, на паровозный, машиностроительный. И вот так же станут трястись в поездах, валяться на полатях, а потом трусить мелкой рысцой по окраинным улицам, держась друг дружки, поближе к своим, «до своего села».

Теперь Тимош по-иному смотрел на утих людей, устоявших перед натиском купли и продажи, соблазнами торгашеского города, перед развращенностью базара. Их следовало по-дружески принять на заводе!

Вспомнил, как впервые увидев Любу, презрительно подумал: «Подгородняя».

Ну что ж, честь и слава ей, если в этом всеобщем распаде и торгашестве сохранила простую крестьянскую душу. В теремочке каждая останется чистенькой!

Тимош свернул в знакомый переулок, уже пахнуло свежестью соснового бора, уже видны были иглистые лапы старой сосны над хатой Ткачей.

Вдруг кто-то окликнул его.

— Тимошка!

Он узнал соседа.

— К Ткачам не ходи, сынок. Позапрошлой ночью навестили. Если нигде не устроишься, заглядывай к нам, когда стемнеет. Но лучше где-нибудь на другом краю. И на заводе не появляйся!

Поблагодарив соседа за добрый совет, Тимош направился в город — так, без цели, лишь бы не оставаться на окраине. Надежных адресов не имелось, деться было некуда. Побродив добрый час по улицам, он натолкнулся на ватагу студентов и, глянув на шумливых молодых людей, невольно вспомнил о квартире на Ивановке, о человеке, знавшем его отца. Не раздумывая, Тимош отправился на Ивановку.

Дверь открыла Агнеса.

— А я к тебе на Моторивку собиралась. Иван просил проведать.

— Хорошо, что не собрались.

— И там?

— Кругом.

— У Ткачей был?

— Был.

— Значит всё знаешь? — Агнеса пропустила Тимоша вперед и прикрыла дверь.

Тимошу почему-то бросились в глаза вещи, которых в первое посещение он не заметил: резные полочки на стенах, бархатная подушка на кушетке и маленькая туфелька — безделушка над кушеткой. В туфельке тикали часы. В углу разлапистый выпестованный фикус, над столом висячая лампа с пузатым абажуром. От всего этого, особенно теперь, после Моторивки, повеяно городским благополучием, чем-то непривычным Тимошу. Он почувствовал вдруг, что у него стоптанные чоботы, а глянув на Агнесу, подумал, что невеста Ивана — барышня. Агнеса радушно приняла его.

— Поселишься в комнате Павла. Должна тебе сообщить, что ты, оказывается, мой кузен из Киева. Бывал в Киеве? Нет? В Екатеринославе? Нет? Юзовке, Одессе, Полтаве, Кременчуге, Крюкове, Знаменке? В Белополье? Нет? Где же ты бывал?

Тимош пожал плечами.

— В Моторивке.

— Ну что ж, и там люди. Умывальник в сенях. Приведи себя в порядок после дороги. А затем, — Агнеса подвела его к шкафу, открыла дверцу, — вот здесь всё необходимое для того, чтобы ты превратился в воспитанника технического училища. Полная форма: блуза, брюки, фуражка, кожаный кушак. Сколько тебе лет?

— Да уж восемнадцатый.

— Не похоже. Но и это много.

Она достала из ящика стола узкий картонный коробочек.

— Знаком с этим инструментом? — Агнеса извлекла из коробочка золлингеновскую бритву. — Жаль расставаться с лихими усами, но ничего не поделаешь.

Когда превращение было закончено и Тимош вышел из комнаты Павла в полной форме, юный и свежий, Агнеса оглядела его с ног до головы и, кажется, осталась довольна.

— Шестнадцать лет. Ученик. Именно то, что требовалось. Ты не закончил училище, потому что нужно поддерживать семью. Приехал устраиваться на работу. Я расскажу тебе о Киеве всё, что ты должен знать, — она подошла к горке с книгами, взяла с полки альбом и передала Тимошу. — Вот здесь твои друзья, родные и знакомые. Запомни на всякий случай, — и снова внимательно взглянула на Тимоша.

— Красивый парень. Ты догадываешься об этом?

Тимош не ответил.

— Красота — это милость и торжество природы. Это замечательно, — проговорила она, усмехнувшись, — но это и очень хлопотливая милость. Прости, что я говорю банальные фразы. Но кто-то должен сказать тебе рано или поздно. Хуже, если придется убедиться самому. В мужчине мужества должно быть примерно в сто раз больше, чем красоты. Это необходимо для спокойной нормальной жизни, успешного труда, положения в обществе и политике.

— Зачем вы это говорите?

— По глупости. Женщины глупы, ты это уже заметил?

Тимош молча смотрел на нее.

— А теперь, в результате всего сказанного, нам придется заняться самоваром. Бабушка с самого утра в очереди за хлебом. У нас тут ужасно трудно, Тимош, спичек не достанешь. Бедная бабушка измучилась, — и пока разжигала самовар, она расспрашивала о Моторивке, о Матрене Даниловне, о связи с военным городком.

— Тебе придется проведать Матрену Даниловну, — проговорила Агнеса таким тоном, точно приказывала, — не побоишься появиться в Моторивке?

— Не понимаю, о чем вы говорите…

— Вот это хорошо. Через день поедешь. Только, разумеется, не в этом наряде, — подумав, она продолжала, — а что этот Мотора-гончар приличный человек?

— Да я его и не разглядел, темно было. Голос ничего, добрый.

— Ну, раз добрый, значит всё хорошо. — И вдруг почему-то спросила. — Книги читаешь?

— Какие книги?

— Ну, всякие. Пинкертона, например. Или политическую экономию?

— Читал.

— Что: Пинкертона или политическую экономию?

— И то и другое.

— Прекрасно. Разнообразие — залог широты кругозора. А еще что читал?

Тимош, как тогда, в памятный день встречи на реке, перечислил все прочитанные книги, кроме одной, бережно спрятанной в сердце.

— Про Спартака, Парижскую коммуну. Про разные виды Дарвина.

— Ну и как, разобрался в видах?

— А что ж тут разбираться. Все произошли от обезьяны.

— Ты, я вижу, вундеркинд.

— А что это такое?

— А это дитя, которое превосходно играет на барабане, не имеет представления ни о чем другом.

— Вы всё загадками, говорите.

— Я уже сказала: женщины глупы и хитры до невыносимости. Будь добр, отнеси самовар в комнату, на стол.

Разливая чай, Агнеса не прекращала расспросов, заставила, как на экзамене изложить всё, что знал Тимош о Парижской коммуне, о третьем сословии, о конвенте и вдруг спросила о социал-демократической партии, ее задачах и программе и о положении на их — шабалдасовском — заводе.

— Ну, тут ты разбираешься. Извини, пожалуйста, но меня крайне поразила твоя, не свойственная возрасту, наивность в некоторых вопросах. Не обижайся. Кроме всего прочего, я — как все женщины, — ужасно болтлива. Бери сахар. Не жди, чтобы тебе предлагали. Я нетерпелива. Ну, вот, теперь перед тобой полный портрет невесты твоего брата. Что ты скажешь обо мне Прасковье Даниловне?

— Скажу, что вы насмехаетесь надо мной, — отодвинул стакан Тимош.

— Нет, Тимош, я просто считаю, что из тебя может выйти очень толковый работник при соблюдении двух совершенно непременных условий. Во-первых, если этого ты сам добьешься и, во-вторых, если ты станешь регулярно брить усы. Без усов тебе гораздо лучше. Я бы сказала, что в таком виде ты более соответствуешь своему истинному возрасту.