Николай Сказбуш - Октябрь

— Понимать — понимаю, да понимать не хочется.

Тимош видел, что у Агнесы были свои планы, но он не знал, в чем они заключались, какое отношение имели к общему делу. Она по-прежнему оставалась для него всего лишь невестой старшего брата, Агнесой, барышней.

Через день, выполняя ее просьбу, он отправился в Моторивку. Передал всё, что от него требовалось, спросил о Любе — ее в Моторивке не было, уехала в город, в госпиталь. Через неделю снова собрался в Моторивку, уже без всякого поручения. И снова узнал, что Люба в городе, в госпитале…

Дома, на вопрос Александры Терентьевны, где был, ничего не ответил.

Тимош не хотел теперь пи слышать, ни говорить о Моторивке, он сам не понимал, что с ним творится, самому себе ни в чем не признавался, замкнулся, затаился и даже книг не читал, хотя теснилось их на полках здесь немало.

Агнеса удивленно поглядывала на парня, решила, что всё это от безделья.

Как-то утром, перед тем как уйти на работу, Агнеса обратилась к Тимошу:

— Иван уверял меня, что ты парень надежный.

— Мне он говорил, что я мальчишка.

— Мальчишка, это не качество. Это — преимущество. Что ты думаешь о нашем фикусе?

— Не люблю фикусов.

— Я тоже, представь. Но этот замечательный. Не правда ли?

— Да, выращенный.

— Как ты сказал? Выращенный? Здорово сказано — выращенный. То есть призванный к жизни любовью и заботами. Так я тебя поняла?

— Не знаю.

— Не знаешь, а говоришь, — она подошла к окну, поправила занавеску, протянула руку к блестящим чистым листьям растения погладила осторожно и вдруг наклонилась, провела рукой вокруг ствола, словно расправляя землю, выдернула из земли шнурок завязанный петелькой, потянула петельку и приподняла вместе со слоем земли дощечку. Достала из железного коробка завернутую в бумагу пачку листков, протянула Тимошу:

— Скучаешь по своему заводу?

— Скучаю, Агнеса Петровна.

— Ну, хорошо. Пойдешь на завод, на свой завод Тимош. Передашь людям эти листки. Ты знаешь людей на заводе?

Тимош снова удивленно посмотрел на Агнесу.

— Вот и прекрасно. Среди своих людей человек никогда не растеряется. Пойдешь на завод в обеденный перерыв. Знаешь, где они собираются, ну, где курят?

Тимош смутился.

— Передашь листовки Кудю. Проберешься на завод?

— Да. Там есть пролаз в заборе со стороны реки.

— Хорошо. Я верю в тебя, Тимош!

Он принял листовки, но не уходил.

— Что же ты раздумываешь?

— Всё передавать да передавать…

— А ты что, печатать хочешь?

— Вы сказали: скоро революция!

— А, вот ты о чем! — взгляд ее стал сосредоточенным, напряженным, смотрела на Тимоша и не видела его. Провела ладонями по лицу, стиснула пальцами виски, успокаивая разыгравшуюся жилочку. Она все ещё смотрела на Тимоша, и парню стало не по себе под этим горячим, упорным взглядом.

Она опустилась на стул, уперлась подбородком в сложенные на столе руки:

— …Передавать, передавать… Да-да, вечно маленькая незаметная работа. И всегда в этой комнате, в четырех стенах, — она продолжала смотреть прямо перед собой невидящими глазами, — борьба без винтовок, без баррикад.

Тимош следил за ней — не ведая, он затронул что-то болезненное в ее душе. Беспокойный взгляд Агнесы пугал его.

— Горсточка людей без пушек и штабов…

Она вдруг выпрямилась.

— Но мы ведь нерв революции! Ты об этом думал когда-нибудь? — Взгляд ее утратил женственность, стал жестким. — Быть может, штаб ее здесь. Быть может, нынче не нужны баррикады! С нами сейчас полки и армии, все солдаты фронта. Передавать? Да. Это призыв революции, призыв рабочих Питера ко всем пролетариям, призыв партии. Это пламя революции, оно разгорится и уничтожит всех, кто осмелится стать на ее пути!

Тимош с трудом сдерживал передавшееся ему волнение. Он видел, как изменилось ее лицо. Движения стали отрывистыми, четкими, и вся она совершенно преобразилась — перед Тимошем был совсем другой человек, которого он раньше не видел, не знал.

— У нас нет маленьких комнат, маленьких дел. Где пройдет фронт революции? В окопах? На заводах? На площадях? Всюду! Всюду, где рабочие, армии, всюду, где партия.

Плечи ее выпрямились, голос стал требовательным, властным.

— Ступай на завод. Если не увидишь Кудя… Если старика нет, — сам передашь призыв рабочим. Помни, это дело партии.

К полдню Тимош был уже на заводе.

Удивительное чувство охватило его, словно вернулся в отчий дом, даже удушливая гарь плавки казалась родной. Каждая пядь земли, протоптанная юношеской ногой, узнавалась, становилась твердой, придавала силы. Гул цехов, а затем после гудка, гул голосов, звучал песней. Тимош пьянел, забыл уже наказ быть осторожным.

— Здоров, Тимошка! — кто-то окликнул его еще до того, как успел пробраться в курилку.

— Здоров, — откликнулся он радостно.

Тимош шел, словно в большой праздник, не ведая страха, готовый на всё.

Вот цеховой двор, дощатый настил, проложенный Тимошем для колеса цеховой тачки.

— Здоров, Тимошка!

— Здоров.

И вдруг, еще издали, приметил механика, желчного, скрученного из железных пружин, человечка. И тогда сразу, помимо его воли, возникла в нем собранность, расчетливость, настороженность. Он притаился, за углом, кинулся в сторону и только уже в кругу своих почувствовал себя свободным.

Кудя не было, об этом ему сообщили первым долгом. Старика забрали в последний разгром. Брат его Савва каждый день бегал в контору с заявлениями о лояльности. Василий Савельевич Лунь тяжело переживал арест старого друга, утратил свою покладистость и добродушие, ожесточился. В цеху не слышно было его привычного: «Мы люди маленькие…», напротив, он то и дело грубил начальству или бросал угрюмо вслед:

— Ладно, ладно, рабочий народ не арестуешь.

Тимош не мог долго оставаться на заводе, однако сознание ответственности, приподнятость, возбуждение, охватившее всех, раздвигали рамки времени до предела, насыщали его событиями и мыслями. Тимош схватывал все на лету, с полуслова, одним взглядом.

Кто-то шутя сказал, что беспартийный Лунь теперь в сущности остался единственным представителем партии в цеху. Об этом можно было и не говорить, стоило только взглянуть на суровую, решительную фигуру старого токаря.

— Товарищи, — раздавал листовки Тимош. — Я только что из деревни, солдатские семьи бедствуют, дворы осиротели, хлеба не убраны. Я был в военном городке, говорил с людьми из маршевых рот — солдаты знают о положении в тылу, готовы поддержать рабочих.

Два парня, хотя их никто не предупреждал, молча отделились от собравшихся в курилке, стали по краям на страже. Одного Тимош сразу узнал — Сережка Колобродов, товарищ Сашка, другой незнакомый, очевидно, новенький.

— Это кто говорит? — слышалось в толпе рабочих.