Николай Сказбуш - Октябрь

Поездка в Ольшанку Павлу не принесла ничего — мужиков в галифе к тому времени накопилось множество.

Имелась только одна точка опоры, на которую Павел мог рассчитывать, — Растяжной и механик находились в заводской среде, в цеховой обстановке, подчинялись заводскому распорядку. Павел решил действовать согласно этому неписаному закону. Он не стал ходить по дворам высматривать да выпытывать, не затевал слежки за Растяжным и механиком — ни времени, ни людей в его распоряжении для этого не было. Он просто пришел на шабалдасовский завод к товарищу Кудю: так и так, мол, надо крепко поговорить с одним человеком. И предложил вызвать Растяжного на левадку, исконное место сбора шабалдасовских рабочих.

Однажды утром во дворе послышались знакомые шаги, кто-то, звонко перебирая каблучками, взбежал на крылечко; Тимош бросился к окну, но не успел разглядеть, мелькнуло лишь легкое платье — запомнился веселый рисунок ситца, розовые цветочки по сиреневому полю. Сердце так забилось, что Тимош не мог выйти навстречу. В сенях послышались голоса, потом Прасковья Даниловна ввела в горницу гостью.

— Тимошка, к тебе!

Тимош увидел девушку, которая приходила с Ковалем. Только теперь она была не в шинели, а в ситцевом платье, стареньком, но чистом, светлом, и это весеннее преображение обрадовало и смутило почему-то Тимоша, девушка напомнила ему мотылька с яркими подкрылышками.

— Я пришла проведать тебя, — просто обратилась она к Тимошу и протянула руку, — Катя! — Не замечая смущения Тимоша, она продолжала: — Я так тревожилась — прошлый раз ты был, словно свечка восковая. А сегодня ничего, хороший, — оглянулась на Прасковью Даниловну. — Ему на солнышко нужно. Смотрите, кровиночки нет.

— Да он уж на завод собирается.

— Ну и пусть. Конечно, пусть идет, хозяюшка.

— Да ведь на ногах не держится.

— А, ничего! Лишь бы на людях. Я всегда на людях — легче. Я тоже очень хворала. Фельдшера говорили, до весны не доживу. Лекарства всякие приписывали, а зачем лекарство, если голодали? Страшно мы голодали, вся семья. Старшие поумирали. А я вот осталась, — черные шелковые бровки удивленно поднялись.

— Пойдем на солнышко, — предложила она Тимошу.

Посидели во дворе на дубочках наверно целый час и всё говорили без умолку, и таким светлым, погожим запомнился этот день.

Не раз потом приходила Катя проведать Тимоша, Встречались они и на Ивановке, на квартире Александры Терентьевны, где снова, как в былые времена, собиралась молодежь. Пели революционные песни, спорили и мечтали вслух — на весь околоток гремело собрание, только голоса Агнесы не было слышно.

Выздоровление шло быстро, молодость брала свое. Забота близких, весна, солнышко с каждым днем возвращали силы, легче дышалось, легче думалось. О болезни старался не вспоминать, как все молодое, тянулся к завтрашнему дню.

И всё же — о чем бы ни мечталось, какие просторы ни открывал перед ним начинающийся день, — всегда неразлучно оставалось с ним простое ласковое слово: Люба.

Однажды, вскоре после возвращения Прасковьи Даниловны из Моторивки, Тимош заговорил о том, что пора проведать тетку Лукерью, надо, мол, совесть иметь:

— Люди приняли, приютили, а мы даже и не поблагодарили, — Он крепко ухватился за эту мысль, — Пойду, проведаю, мама.

— Да что ж, пожалуй, — нерешительно отозвалась Прасковья Даниловна и в голосе ее скользнула непонятная тревога.

Появившись в подвале тетки Лукерьи, Тимош первым долгом спросил:

— Любы не было?

— Нет, ни сама не приезжала, ни писем не присылала.

— Не говорила, куда уехала?

— Нет, ничего не сказывала.

— Значит, ничего не знаете? — Тимош, опираясь на костылек, прошелся из угла в угол, осматривая подвал, гулкий, длинный, каменный. Остановился у подъемника, постучал костыльком по дверце:

— Молчат?

— А ты не стучи зря, — нахмурилась Лукерья и, подойдя поближе, тихо прибавила:

— Напрасно ты их вспугнул тогда!

«Значит, всё было, — подумал Тимош, — и ночной разговор, и каменное слово «плацдарм», и Панифатов..»

— Разве они не знают про этот подъемник?

— Должно, не знают. При старых господах строился. В верхних покоях и стена обоями заклеена.

— Вот о чем вас попрошу, — предупредил Лукерью Тимош, — если у коменданта снова собираться начнут, сообщите в Совет, товарищу Павлу.

Тимош решил не говорить дома, что расспрашивал Лукерью о Любе, но когда вошел в хату и увидел спокойную, уверенную в каждом своем движении Прасковью Даниловну, не стерпел:

— Я про Любу узнавал…

Прасковья Даниловна словно и не слышала.

— А без тебя Катя заходила. Сказала, завтра придет…

Тимош продолжал свое:

— Если бы вы, мама, тогда в Моторивке хоть словечком обмолвились, Люба не уехала б…

Прасковья Даниловна отложила работу, бросила на младшенького быстрый взгляд. Тимош подошел к ней и тихо, без укора, просто, как о чем-то очевидном, проговорил:

— Разбили вы мою жизнь, мама!

Прасковья Даниловна постояла немного, растерянно поглядывая на младшенького, потом вдруг опустилась на стул и заплакала.

Чаще других заходил проведать Тимоша Коваль, уверял, что забежал на минутку, а просиживал часы, всегда находились неотложные важные вопросы. Особенно трудно было расставаться:

— Ну, я пойду, — говорил Антон, не поднимаясь со стула, и тут же затевал горячий спор. Потом, стоя уже в дверях: — Ну, я пошел, — и продолжал спорить.

Однажды, как раз между этими «ну, я пошел», Тимош воскликнул:

— А как же твой пулемет, Антоша?

— Какой пулемет? — недоумевающе переспросил Коваль.

— А, помнишь, я был у вас на ученье, в городском саду. Ты пулемет изучал. Кажется, вторым номером был зачислен.

— Э, пулемет, — ухмыльнулся Коваль, — мы уже орудие изучаем. Трехдюймовку.

— Да где же достали? Ни в одной дружине орудия не было.

— Не было и нету, — невозмутимо отозвался Коваль, — мы по словесности изучаем. Командир нам рассказывает, а мы повторяем. Скоро на тяжелые и осадные орудия перейдем.

— Чудной ты, Антошка, если не паровой молот, так тяжелые орудия. Непременно себе подходящее дело подберешь.

— Кто-то ж должен.

Он никогда не отказывался ни от чего, руководствуясь во всем коротким: «Кто-то ж должен».

Приходил он к Тимошу всегда один, вечно возникали секретные соображения, политические решения, если не по заводу, так по отряду.

Антон, видимо, считал, что имеет преимущественное право на Тимоша и был очень удивлен, когда застал у него Катю. Весь вечер просидел он насупясь, изредка роняя скупые слова — очевидно, Катя мешала важному политическому разговору.

Однако, едва она собралась домой, Коваль натянул на голову картуз:

— Ну, я пошел, — и на этот раз, не откладывая, выполнил свое намерение.