Николай Сказбуш - Октябрь

— Не погода свежая, а дело мокрое, — перебил Павел, — не хотел свое чистенькое городское пальтишко пачкать.

— Не знаю, товарищи дорогие, а только просил. Это я верно говорю. Не мог я ему отказать, дело у нас общее.

— Какое дело? — подступил Павел. Растяжной метнулся, как затравленный зверь, но было уже поздно.

— Говори!

— Да обыкновенное, не думайте, мастерскую затеяли «Кувалдин и товарищи». Механик обещался нам во всем помочь. Сперва в Ольшанке, а там и в город — свой заводишко завертеть. Ничего другого мы и не думали, только свой заводишко.

— Вот, Растяжной, до чего тебя твои дела довели, — назидательно проговорил Павел. Тарас Игнатович бросил на него быстрый предупреждающий взгляд, однако Павел не заметил этого взгляда, — выходит, механик ваш совсем не той механикой в Ольшанке занимался.

Батько снова неодобрительно покосился на Павла, но тот продолжал:

— Кулаков собирал, оружие добывал, с юнкерами снюхался, а ты следом за ним, рабочий человек.

— Крест святой, товарищи дорогие, — молил Растяжной, — кого хотите спросите.

— А вот и спросим. И нам каждый скажет: «Растяжной — первая шкура, против всех товарищей идет, в цехе чужой человек, только и знает орет: «до победного»».

— Орал, правильно говорите — орал, — колотил себя в грудь Митька, — что было, то было. И мастерские хотел в Ольшанке завертеть: «Растяжной и товарищи».

— То говорил «Кувалдин», а теперь уже «Растяжной».

— Ну, это всё равно. Что было, то было, а рельс не крутил.

— Ну, хорошо. Ступай, Растяжной. Только помни, проболтаешься про наш разговор, не обижайся, — отпустил Митьку Павел — у него не было ни оснований, ни права задерживать Растяжного. Семейный цеховой разговор закончился, а для иного не пришло еще время.

— Ловили щуку, — бросил Павел вдогонку, — а поймали пиявку.

Ткач упрекнул Павла:

— Напрасно ты, товарищ Павел, насчет механика распространялся, насчет его ольшанской механики. Этого, по-моему, не следовало делать Узнали про кожушок и годи.

Павел было заупрямился, ссылаясь на то, что Растяжной теперь разбит, подавлен, болтать не посмеет. Однако Кудь поддержал Ткача: слишком Павел торопится, забегает вперед, горячится. Павел, поспорив немного, признал:

— Пожалуй, ты прав, товарищ Ткач. Не подумал…

Зато подумал механик. На работу на следующий день он не вышел, на заводе больше его не видели. Вскоре после того исчез и Растяжной, бросив жинку, малую дитину и сковородки.

С Антоном Ковалем Тимош расстался дружески, словно ничего между ними не произошло, только и разговору было, что о заводских делах, об истории Растяжного. Но когда пришел час расходиться по домам и Тимош спросил товарища:

— Заглянешь?

Коваль ответил неопределенно:

— Не знаю…

Тимош понял, что всё сказанное Антоном в запальчивости так и осталось у него на душе. Весь вечер Тимош думал о нелепой размолвке, о неожиданном приходе Кати в весеннем платье… Он решил поговорить с девушкой просто и откровенно об Антоне, о ней самой, о том, как жить дальше.

Но не так-то легко отважиться на прямой чистосердечный разговор. Да и Катя больше не заходила. Встретились они на демонстрации, заметили друг друга, когда уже народ стал расходиться.

Чтобы выиграть время и собраться с мыслями, Тимош предложил:

— Пойдем за город, Катюша, — денек уж больно хорош!

Она охотно согласилась: видно, и ей необходимо было поговорить с Тимошем.

Вышли за город, показались уже озерца и яркие лоскуты озимых. Тимоша поразила осязаемая близость всего, что раскинулось вокруг. Цветущие сады на холмах, озаренные закатом долины, наполненные движением света, высокие могилы и Черный лес на дальней гряде, прозрачные стремительные перелески с буйной солнечной листвой и две ослепительные, — в шелковых кудряшках, — березки-сестрички, прильнувшие друг к дружке в задушевном шепоте; раздумья и мечты, таящиеся в тишине полян, сверкающий изгиб реки; первая его весна — следы маленьких ног на песке, и девичьи руки — всё воскресло вдруг.

Кто-то окликнул Тимоша, он слышит голос Кати, ее дыхание. Удивительно хороша она в простом легком платье с красной косынкой на плечах. Он с волнением ловит каждое ее слово, не вникая в значение, что бы она ни произнесла, повторяя про себя:

— Хорошая!

И именно сейчас, неумолимей, чем всегда, сознает, что первое чувство, — непреодолимое и чистое, с его робостью и восторгом, благоговением и безрассудством, — утрачено невозвратимо, как бы ни был он счастлив потом. Он стал крепче и мужественнее, быть может, более достойным зрелой любви, но принявшая первый поцелуй уже никогда не придет к нему.

Теперь в присутствии любой он не теряет самообладания, сохраняет сознание превосходства и независимости, может беспристрастно оценить достоинства многих, вместо того, чтобы исповедовать одну.

Агнеса окрестила его мальчиком военного времени — не его в том вина. Он мог любить, у них было то неотъемлемое, священное право на счастье, не его казнить за то, что оно растоптано…

— Тимоша! — Катя обиженно смотрит на него, — ты забыл обо мне.

— Нет, просто свернул на забытую дорожку!

Они вышли в поле, там и здесь сиротливо чернели заброшенные полоски, не оживленные ни озимью, ни яровыми. Вдруг Тимош остановился: на одном из ближайших лоскутков редко и робко, больше по краям, или там, где лежали скошенные хлеба, поднялись зеленые всходы.

— Смотри, — воскликнул Тимош, прижимая к себе Катю, — знаешь, что это?

— Нет, — смутилась девушка, — я городская.

— Теперь мы все городские. Но тут легко прочесть: пахаря нет, семья осиротела, разбрелась, а всходы взошли — самосев! Никто их не сеял, хлеба прошлый год перестояли, осыпались…

Девушке почудилось, что глаза у него заблестели, она не могла понять, что с ним творится.

— Тимошенька!..

— Смотри.

Впереди в поле работали люди — женщина в широкой кубовой юбке и линялой ситцевой кофточке и пожилой уже крестьянин в солдатских башмаках, защитного цвета брюках, узких книзу, и в нижней бязевой сорочке, кругом никого, все работы давно уже закончены, и только эти двое на всей земле до горизонта.

— Подойдем ближе, Катюша. Подойдем к ним, смотри, видишь черную интендантскую печать на его рубахе? Солдат в поле вернулся. Все сроки пропустил, пришел весну догонять гречихой. Наверно сам себя демобилизовал.

Они прошли, не останавливаясь, дорога поднялась на холм, свернула и побежала к перелеску.

— Посидим здесь, — указал Тимош на березки, — поговорить с тобой хочу.

— Не нужно, — встрепенулась Катя, — прошу тебя, не надо, — что-то испугало ее.

— Нет, надо, мне очень тяжело, но это необходимо.

Она пыталась остановить его: