Пантелеймон Романов - Русь. Том I

Теперь же все постылее и серее становилась жизнь. И все только и жили надеждой на то, что посидят-посидят здесь и если тут хороших помещичьих мест не дождутся, то подадутся куда-нибудь дальше от убогой постылой жизни — искать свежие, хорошие места.

О помещичьем бугре мужики совершенно забыли. Всем надоело говорить без конца об одном и том же, и, когда назначалась сходка о бугре, народу приходило все меньше и меньше, тем более что сейчас все-таки кое-чем пользовались из усадьбы и пока это сходило, то и слава богу, нечего дальше лезть.

И все были даже довольны, что Воейков употребил решительное средство — жалобу в суд, и у них благодаря этому было теперь полное основание махнуть рукой на дело завоевания права на этот бугор.

Каждый теперь мог сказать, что не по своей вине они бросили на половине дело, за которое взялись было с таким жаром, а потому, что само дело иначе повернулось.

И даже когда кто-то предложил было самим подать в суд, что бы пересмотрели правильность раздела земли, то почти все закричали, что отроду по судам не таскались, что, если так разделили, значит, так надо, что «без нас знают и не наше это дело».

— А то вора в суд веди и сам туда иди, — сказал кто-то.

— Вот, вот, пойди-ка по дворам, так и каждого в суд надо, сколько из усадьбы всего понатаскали.

— Верно, верно, это уж что и говорить! Другой бы на его месте в остроге сгноил, а он все, батюшка, терпит.

— А главное дело — от своего не уйдешь, — сказал кровельщик, сидя на бревне в своих закапанных краской котах на босу ногу. — Что на долю выпало, от того никакими судами не отмотаешься.

— На волю божию просьбы не подашь, — сказал Тихон, стоявший, как всегда, в стороне со своей высокой палкой. — Худое видели, и хорошее увидим.

Все промолчали. Обыкновенно на его замечания всегда находились возражения, так как эти замечания всегда шли вразрез с общими житейскими интересами, и его обычно слушали с явным раздражением, как слушают стариков и вечно говорящих не то, что нужно.

Но сейчас мнение Тихона совпадало с настроением всех, и видно было, что с ним согласны, несмотря на общее молчание.

— В суд-то пойтить, адвокату заплатить еще надо, — сказал кто-то.

— Да еще неизвестно, как дело повернется.

— Да и неловко с хорошим человеком суд затевать, — сказал Федор.

— Черт! да ведь он-то подал же на тебя, — крикнул Захар Кривой, не выдержав, злобно глядя на Федора.

— На меня он не подавал, — сказал Федор, не глядя на Захара и сейчас же занявшись своей трубочкой.

— Как на тебя не подавал? ведь на всех-то подал?…

— Всяк до себя знает, — сказал Иван Никитич, глядя в сторону.

— Вот это правильно.

— Обернемся как-нибудь, об чем тут толковать…

— Прежде обертывались, а теперь не обернемся? Слава богу, с голоду не помирали, всегда хватало, — говорили разные голоса.

— Можно и потерпеть, коли не хватит. Вон у Степаниды никогда ничего не было, а не померла, живет христовым именем.

— Слава тебе господи, народ-то ведь православный, в куске хлеба никогда не откажет.

— Значит, побираться иди, а руки не смей протянуть? — сказал Захар.

— Сначала поверни закон, тогда и руку протягивай, — сказал молчавший все время лавочник. — Вся сила в законе, и не с твоим дурацким умом его обойтить, а потому сиди и молчи. — Слова свои лавочник, видимо, обращал против Захара Кривого, но смотрел при этом на Фому Коротенького.

— Это раз…

— Закон у бога один, сколько его ни верти… — проговорил Тихон, покачав головой.

— А то у тебя всего и ума, что за спиной холстинная сума, — закончил лавочник, совершенно не обратив внимания на слова Тихона.

С заключительным словом лавочника все уже окончательно почувствовали, что со спокойной совестью могут теперь бросить толковать об этом деле.

И если что… то не они виноваты, что отказались от мысли улучшить свое положение, а лавочник. И так как он своим авторитетным и решительным словом как бы снимал с них какую-то тяжелую повинность и необходимость делать неприятное усилие, то каждый чувствовал к нему благодарное расположение, и всем хотелось сказать что-нибудь ему в похвалу, чтобы тем самым выразить поощрение и этой похвалой его уму еще больше самим перед собой снять ответственность с себя за перемену курса.

— Раз Иван Силантьич говорит, значит, правильно, — говорили одни.

— Зря языком трепать никогда не будет, — говорили другие.

И все вздохнули с облегчением.

Поэтому, когда пришел Иван Купала, мужички, собравшись вечером, уже совсем не заговаривали о бугре, а балакали об Ивановом дне, о счастье, какое добывали в этот день в старину.

— А теперь вот забывать стали угодников-то, вот и нет ничего, земля тощая стала, на скотину каждое лето мор нападает.

— Как же можно! Прежде, как помнили их да уважали, каждый святой за чем-нибудь глядел, — сказала старушка Аксинья, — кто скотину от болезни да от коросты берег, кто за хлебом смотрел.

— А за курами тоже смотрели?… — спросил Андрюшка.

— И за курами, батюшка, смотрели, — ответила Аксинья. — Угодники божии никаким делом не гнушались, когда к ним с верой прибегали, а не зубоскалили по-теперешнему.

— Насчет других святых не знаю и врать не хочу, — сказал Софрон, — а Иван Купала, батюшка, большие чудеса оказывал. Старики говорили: как пойдет, бывало, знающий человек в эту ночь, и ежели хорошо потрафит, — целую жизнь потом не работает. Вот какое счастье получали!

Все прислушались.

— Что ж, пироги, что ли, сами в рот скачут? — сказал Андрюшка, никогда не пропускавший без возражения обсуждения вопросов, касавшихся религии.

— Этого уж я там не знаю, а сам видал таких, что после этого во всю жизнь пальцем о палец не ударили.

— Да, это хорошо.

— Цветы, что ль, такие находили? — спросил Фома Коротенький нерешительно.

— Цветы… — ответил неопределенно и неохотно Софрон.

— Нет, уж это кому судьба, — отозвался кровельщик, — а то бы все давно нарвали.

— Значит, не потрафляют.

— А по два цветка не находят? — спросил кузнец.

— Зачем тебе два?

— Чтоб больше досталось.

— Тут и одного на весь век хватит.

— Может, раз десять мимо своего счастья проходил, — сказал кто-то. — Какие цветки-то?

— Кто их знает? Говорили, вроде как огненные.

— В покос целыми возами косим их, цветы-то, а все жрать нечего.

— Эх, мать честная…

Все задумались.

Вечерело. Небо вверху было спокойно-голубое, а к закату золотилось и пронизывалось расходящимися солнечными лучами из-за огненно-золотых краев облака, неподвижно стоявшего на западе, над далекими полосами лесов, с которых уже поднимался вечерний туман.

— Всегда счастье в эту ночь находили, — сказал опять Софрон, — хоть разрыв-траву эту взять.