Пантелеймон Романов - Русь. Том I

— Тоже на Ивана Купала? — спросил Фома.

— Тоже на него.

— А это на манер чего будет? — спросил Николка-сапожник.

По всем лицам проскользнула нерешительная усмешка. Софрон, не взглянув на спрашивавшего, усмехнулся на наивность вопроса.

— Разрыв-трава-то?… С ней никакой замок для тебя ничего не значит; приложи его со словом, — всякое железо в куски разлетится. Вот она какая разрыв-трава-то эта.

Лица всех опять стали серьезны.

— Черт ее знает, везде чудеса, где нас нет.

— Тебе бы эту траву-то, Антон, — сказал Сенька кузнецу, — как раз бы подошла, у всех монополок двери бы настежь.

— И значит, воровать прямо смело ходи?

— Смело… известно, смело.

— Да… это получше угодников будет. Там лбом стучи, да еще неизвестно, посмотрят они за скотиной или хлебом либо нет, а тут цапнул сколько надо — вот тебе и счастье.

— Трава, говорят, такая была, — сказал тихонько Афоня Сидору, — воровать без опаски можно было.

— Сколько ж, скажи на милость, на свете чудес всяких, — сказал Федор, покачав головой, — беда. И все мимо идет, хоть бы краешком зацепило.

Теперь, когда отказались от борьбы за землю и перед глазами у всех в настоящем были только тощие поля, почерневшие избы с худыми крышами да непочиненные мостики и колодцы, — приятно было сидеть и говорить о том, какие чудеса бывали прежде. А может быть, какие-нибудь есть и до сих пор.

— Это и я с каким-нибудь угодником в пай вошел бы, — сказал Андрюшка, сняв рваный картуз и почесав голову, — он бы траву эту доставал, а я бы воровал. Угоднику много ли нужно: свечку потолще поставил, с него и буде…

— Тьфу!.. Как только господь терпит? — сказали старушки с негодованием. Молодые засмеялись.

— Будет оскаляться-то, тут об деле говорят, — крикнул Иван Никитич, который слушал очень внимательно.

— А деревянные запоры тоже разбивает или железо только? — спросил он у Софрона.

— Железо… — ответил неохотно Софрон.

— Только бы железные разбивала, а деревянные-то мы и сами разобьем, — сказали дружно все.

Солнце садилось. Трава на выгоне около церкви засырела, и по ней, отфыркиваясь, ходили спутанные лошади. Вечер тихо спускался над деревней, и на противоположной от заката стороне неба уже мерцала бледная, еще не осмотревшаяся звезда.

— Нет, видно, сколько лбом об землю ни бухайся да травы ни ищи, ни черта от этого толку не будет, — сказал, поднимаясь, Захар Кривой. — Дождемся того, что хуже побирушек будем. А вот повыпотрошить бы хорошенько кого следовало, — это дело верней бы было.

— Правильно… И свечек ставить не нужно.

Баронесса Нина Черкасская была в тревоге. Валентин, уезжая к Владимиру для продажи земли, сказал, что вернется к вечеру, так как профессору нужны были лошади. Но прошло уже пять суток, а ни его, ни лошадей не было.

В фантастической голове баронессы рождались самые страшные предположения и догадки. Андрей Аполлонович тоже был встревожен долгим и странным отсутствием их общего друга. Сам точный и аккуратный, он, собравшись вечером в день отъезда Валентина ехать в город, надел дорожное пальто и шляпу и даже вышел на подъезд в перчатках и с палкой, чтобы ехать, как только в назначенный час Валентин подкатит к крыльцу.

Но Валентин не подкатывал. И профессор тщетно напрягал зрение, защитив рукой глаза и вглядываясь с подъезда против заходившего солнца в даль дороги.

И когда оказалось, что профессору не на чем выехать, что тройка была только одна, это подействовало на баронессу как неожиданность, приведшая ее в состояние ужаса.

Как всегда, во всех тревожных случаях жизни, она поехала в маленьком шарабане к Тутолминым.

То обстоятельство, что Павел Иванович был юрист, внушало ей безотчетную уверенность в его неограниченных возможностях разрешать всякие трудные обстоятельства.

— Знаете, чем все кончилось? — спросила Нина, входя в дом. — Кончилось тем, что он пропал. Она безнадежно развела руками.

— Вы скажете, что ожидали этого? От этого не может быть легче. Я сама ожидала этого. Но он пропал с тройкой лошадей, и, благодаря этому, профессору не на чем выехать.

— Да кто пропал? — спросила Ольга Петровна.

— Как кто? — спросила в свою очередь удивленно баронесса Нина. — Он, Валентин. Он уехал уже пять дней тому назад продавать эту ужасную землю. Вы знаете его страсть — продавать земли. И он не может никогда удержаться от этих фантазий.

— Все-таки что же тут страшного? Поехал и заехал куда-нибудь. Разве ты не знаешь Валентина?

— Да, я знаю Валентина: он поехал и заехал. Но куда он заехал? — вот в чем вопрос. И потом я не могу сладить с собой. Меня столько раз обманывали, что в голову приходят самые нелепые вещи. Они сами виноваты, что мне приходят в голову такие вещи.

— Какие же именно вещи? — спросил Павел Иванович, несколько закинув голову назад и глядя на баронессу сквозь пенсне.

— Меня мужчины очень обманывали. От меня уезжали с деньгами, с моими бриллиантами, даже кто-то уехал, кажется, со столовым серебром. Но никто еще не уезжал с тройкой лошадей и с кучером. Куда он кучера денет? — спросила баронесса, в возбуждении и тревоге глядя на Павла Ивановича. — И что мне теперь вообще нужно делать?

Павел Иванович несколько растерянно пожал плечами.

— Если сесть и поехать разыскивать его… — сказал он наконец.

— Да, я сейчас же сяду и поеду его разыскивать, — ответила, как эхо, баронесса. — Но на что я сяду? И потом вы знаете профессора. Он такой ребенок, его ни на минуту оставить нельзя одного. Он останется голодным, будет несколько дней ходить в одном и том же белье… потому что для него ничего не существует, кроме высшего. Как я проклинаю иногда это его высшее! Оно доведет его до гибели. А этот несчастный продавец земель, Митенька Воейков, тоже пропал, или он дома? — И, не дожидаясь ответа, прибавила: — Если он тоже пропал, то это лучше, то есть я хочу сказать, что Валентин еще, может быть, найдется. С тех пор, как пришла ему в голову эта несчастная идея об Урале, наша семейная жизнь постоянно висит над пропастью. Андрей Аполлонович сейчас даже не может работать — так он обеспокоен. Я сама не могла бы работать на его месте.

— Если ты сейчас так беспокоишься, то что же ты будешь делать, когда он действительно уедет на Урал?

— Я сама не знаю, что я буду делать, когда он уедет на Урал, — отвечала баронесса, не замечая насмешливого тона и улыбки, как она никогда и нигде их не замечала.

— Я только молю бога, чтобы он исчез как-нибудь неожиданно. Может быть, это будет не так тяжело. Но без тройки, — прибавила она, помолчав, — потому что не могу же я на всех наготовиться троек. Да. Вот! Самое главное. Совсем забыла. Я с тем, собственно, и приехала. Мне пришла в голову страшная мысль. Я до сих пор никогда не останавливалась на вопросе о нашем материальном положении. Это, конечно, естественно, потому что я женщина. Я поняла только тогда, что оно стало хуже, когда Валентин пропал с этой злополучной тройкой и профессору оказалось не на чем выехать в город. Откуда прежде брались тройки, я не знаю. Знаю только, что их всегда было много. Но с каких пор они стали уменьшаться и дошли до одной, я совершенно не помню. Может быть, это в конце концов приведет бог знает к чему. Я даже боюсь думать об этом.