Пантелеймон Романов - Русь. Том II

Через несколько минут они сидели за накрытым маленьким столиком, уставленным закусками.

— Ведь вот что мне непонятно, — говорил генерал интимно-дружеским тоном, — почему молодёжь н а ш е г о круга идёт на эту штуку. Я понимаю рабочих — всякому хочется сладкой жизни, понимаю разночинцев, которым нужно бороться, чтобы добиться той же сладкой жизни. Они борются за свои интересы, если хотите, но как же можно бороться на ч у ж и е интересы, против своих. Вот этого я не понимаю, — сказал генерал, пошевелив пальцами перед своим пухлым белым лбом, с пробором коротких волос. — А ведь таких много, наверное. У вас в кружке… Впрочем, ради бога, не подумайте, что я хочу что-то выведать. Это ваше дело, и мне было бы неприятно, если бы у вас создалось обо мне нехорошее мнение. Мне непонятно то, что люди систематически, упорно работают в конце концов над собственным уничтожением. Черт её знает, может быть, я уже становлюсь стар для того, чтобы понять, — прибавил он, пожав плечами, с искренним и располагающим недоумением.

— Они борются за установление более справедливого порядка жизни, для того чтобы дать выход в жизнь обездоленным людям, — сказал студент, покраснев и не таким тоном, каким говорит революционер при допросе его жандармом, а тоном младшего собеседника, робеющего при мысли, что его объяснение покажется собеседнику недостаточно умным.

— Бросьте! — сказал, добродушно засмеявшись и откинувшись на спинку кресла, генерал, — бросьте! Они вам покажут справедливость, когда власть попадёт в их руки. Я, конечно, не беру тех случаев, — сейчас же прибавил он, — когда люди по своей искренней б л а г о р о д н о й наивности представляют себе дело таким образом, как вы. Это делает честь юности. Я говорю о других случаях, когда человек сознательно идёт к уничтожению своего класса. Вы представляете себе, что получится, если революционерам удастся осуществить свои планы и в это время с фронта хлынет сюда солдатня. Это, милый мой, такой будет ужас, какого Россия не видела ещё.

Генерал говорил с такой подкупающей искренностью, как будто он, принуждённый всё время быть на виду, в обществе пустых людей, разговорился наконец с человеком, который может понять его. При этом с человеком, который видел в нём только жандарма и составил себе о нём предвзятое мнение.

— Ой, опаздываю! — сказал он, вынув из-под полы сюртука часы и посмотрев на них. — Что же нам сделать? У вас что, крепко это? — спросил он студента, — вы пойдёте ради своих убеждений на всё, даже на те восемь-десять лет каторги, которая вам предстоит?

— Я вам скажу, как отцу родному, — вдруг проговорил студент. Он часто заморгал глазами и закусил губы. Его пухлый подбородок с ямочкой нервно задрожал.

— Ну, не надо, не надо так волноваться, — сказал генерал, отечески кладя юноше руку на плечо. — Может быть, ещё что-нибудь сделаем, только меня не подведите. Что-нибудь сообразим и устроим.

— Я не могу сейчас говорить спокойно, потому что… потому что я не ожидал в вас встретить такого… отношения, — сказал студент, справившись со своим волнением.

— Конечно, вы ожидали, — сказал генерал, иронически усмехнувшись, — что вас будут истязать, издеваться над вами. Ведь революционеры так именно рекомендуют нас своим последователям.

— Да… Я вам скажу откровенно. Вы спрашиваете, серьёзно ли это у меня, то есть мои убеждения? Если хотите знать настоящую правду относительно меня и относительно многих других, одного со мной происхождения, то тут играет роль на девяносто процентов мода.

— Мода?

— Ну да. Теперь как-то стыдно не быть передовым, не бороться с произволом, — сказал студент, бледно улыбнувшись. — А потом прельщает таинственность, риск, который делает из нас героев.

— И сколько лучших, честных людей из молодёжи гибнет, — произнёс генерал задумчиво и как бы с чувством глубокой скорби. Он достал портсигар и протянул его студенту, как протягивают приятелю. — И ради кого же! Ради евреев, которые спят и видят, как бы разрушить самодержавие.

— А разве вы знаете?… — спросил, покраснев, студент.

— Я знаю только потому, что они везде работают над этим. Боже мой, и как иной раз хотелось бы втолковать это молодёжи! Ну вот что, родной мой, если паче чаяния, я ничего не смогу сделать в скором времени и вас о т п р а в я т т у д а п о э т а п у (студент, очевидно, считавший себя спасённым, побледнел и неловко проглотил слюну), если вас успеют отправить, прежде чем я что-нибудь смогу сделать, то старайтесь сохранить силы, чтобы не превратиться в инвалида до того момента, как моё влияние придёт к вам на помощь.

— А разве вы… — проговорил растерянно студент, — разве вы не могли бы теперь же?…

Генерал безнадежно развел руками.

— Милый мой, я ведь не один… есть кроме меня люди, у которых может быть другое мнение, их надо успеть убедить. И кроме того, вам выгоднее пострадать в глазах своих товарищей, чтобы они не заподозрили вас.

Студент при этих словах закусил губы и сказал:

— Мнение этих товарищей для меня теперь не важно. Я понял, как я был глуп.

Генерал несколько времени смотрел на своего собеседника и вдруг, ничего не сказав, поднялся, выпрямив грудь, подошёл к студенту, перекрестил его своей белой рукой и прижал его голову к своей щеке, точна отец, посылающий сына на подвиг.

— Идите с богом. Я рад за вас. Ждите, всё будет хорошо.

Он нажал кнопку звонка, и в кабинет вошёл тот человек, который привёл студента.

Через десять минут генерал уже ехал на благотворительный базар, главной устроительницей которого были Рита и её близкие друзья.

Бал был в полном разгаре. В киосках продавались шампанское, фрукты. Мужчины, соперничая между собой в щедрости, бросали на прилавки киосков сотенные билеты, которые тут же сметались в ящики блиставшими красотой и нарядами продавщицами. Эти дамы, часто занимавшие очень высокое положение в свете, держались так свободно, и их глаза часто так загадочно и обещающе смотрели на выказывающего особенную щедрость мужчину, что эти взгляды часто удваивали и утраивали щедрость.

Устроители сидели за кулисами в гостиной с бронзовыми часами на камине и шёлковой голубой обивкой на золоченой мебели.

Унковский, не заходя в зал, прошёл в гостиную. Остановившись на пороге, он утёр платком усы, окинув взглядом присутствующих.

Тут были все свои: Рита с неестественно светлыми пышными волосами, Елена, старая тётка Унковского, нервная незнакомая ему сухая блондинка и гвардейский полковник.

— Генерал, вы вечно опаздываете, — сказала в кресле с чашкой в руке смуглая и тонкая Елена.

— Дело в том, что я не всегда могу так свободно, как вы, принадлежать себе, — ответил генерал, здороваясь со всеми.