Анатолий Иванов - Вечный зов. Том II

— Это, — кивнул Лахновский, выслушав его не перебивая.

— Ну, знаете…

— Именно это, Пётр Петрович, — спокойно повторил Лахновский. — Ты не веришь, что это возможно, и не надо. Считай меня безумным философом или ещё кем… Я не увижу плодов этой нашей работы, но ты ещё, возможно, станешь свидетелем…

Лахновский, зажав трость под мышкой, опять вынул табакерку, раскрыл её, забил одну ноздрю, потом другую табаком.

— Газеты, журналы, радио, кино… всё это у большевиков, конечно, есть. А у нас — ещё больше. Вся пресса остального мира, все идеологические средства фактически в нашем распоряжении.

— Весь этот остальной мир вы и можете… оболванить, — почти крикнул Полипов. — А народов России это не коснётся.

— Как сказать, как сказать… — покачал головой Лахновский, спрятал табакерку, начал опять остриём трости ковырять в ковре. А поковыряв, произнёс со вздохом: — Сейчас трудно всё это представить… тебе. Потому что голова у тебя не тем заполнена, чем, скажем, у меня. О будущем ты не задумывался. Окончится война — всё как-то утрясётся, устроится. И мы бросим всё, что имеем, чем располагаем… всё золото, всю материальную мощь на оболванивание и одурачивание людей! Человеческий мозг, сознание людей способно к изменению. Посеяв там хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти фальшивые ценности поверить! Как, спрашиваешь? Как?!

Лахновский по мере того, как говорил, начал опять, в который уж раз, возбуждаться, бегать по комнате.

— Мы найдём своих единомышленников… своих союзников и помощников в самой России! — срываясь, выкрикнул Лахновский.

Полипов не испытывал теперь беспокойства, да и вообще всё это философствование Лахновского как-то не принимал всерьёз, не верил в его слова. И, не желая этого, всё же сказал:

— Да сколько вы их там найдёте?

— Достаточно!

— И всё равно это будет капля в море! — из какого-то упрямства возразил Полипов.

— И даже не то слово — найдём… Мы их воспитаем! Мы их наделаем столько, сколько надо! И вот тогда, вот потом… со всех сторон — снаружи и изнутри — мы и приступим к разложению… сейчас, конечно, монолитного, как любят повторять ваши правители, общества. Мы, как черви, разъедим этот монолит, продырявим его. Молчи! — взревел Лахновский, услышав не голос, а скрип стула под Полиповым. — И слушай! Общими силами мы низведём все ваши исторические авторитеты ваших философов, учёных, писателей, художников — всех духовных и нравственных идолов, которыми когда-то гордился народ, которым поклонялся, до примитива, как учил, как это умел делать Троцкий. Льва Толстого он, например, задолго до революции называл в своих статьях замшелой каменной глыбой. Знаешь?

— Не читал… Да мне это и безразлично.

— Вот-вот! — оживился ещё больше Лахновский. — И когда таких, кому это безразлично, будет много, дело сделается быстро. Всю историю России, историю народа мы будем трактовать как бездуховную, как царство сплошного мракобесия и реакции. Постепенно, шаг за шагом, мы вытравим историческую память у всех людей. А с народом, лишённым такой памяти, можно делать что угодно. Народ, переставший гордиться прошлым, забывший прошлое, не будет понимать и настоящего. Он станет равнодушным ко всему, отупеет и в конце концов превратится в стадо скотов. Что и требуется! Что и требуется!

Горло у Лахновского перехватило, он, задыхаясь, начал чернеть и беспомощно, в каком-то последнем отчаянии, стал царапать правой рукой морщинистую шею, не выпуская, однако, трости из левой. Потом принялся кашлять часто, беспрерывно, сильно дёргая при этом головой, вытягивая шею, словно гусь при ходьбе.

Откашлявшись, как и первый раз, вытер платком глаза.

— Вот так, уважаемый, — произнёс он голосом уже не гневным, но каким-то высокопарным. — Я, Пётр Петрович, приоткрыл тебе лишь уголочек занавеса, и ты увидел лишь крохотный кусочек сцены, на которой эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по своему масштабу трагедия о гибели самого непокорного на земле народа, об окончательном, необратимом угасании его самосознания… Конечно, для этого придётся много поработать.

Полипов Пётр Петрович не знал, что когда-то, давным-давно, укрываясь в Новониколаевске от возможного разоблачения за всю свою деятельность, Лахновский такие же бредовые идеи развивал перед его будущей женой. Он не знал и знать не мог, что за все долгие годы, прошедшие после этого, в оцепеневшем от злобы и ненависти мозгу Лахновского ничего нового не родилось. Оглушённый и раздавленный всем услышанным, он изумлённо глядел на Лахновского, стоящего неподалёку от него в какой-то странной позе — одной рукой тот опирался на трость, другой на спинку кресла, ноги его будто не держали, и он, полусогнувшись, висел между тростью и креслом, тяжко задумавшись о чём-то в таком положении. Мозг Полипова не мог во всём объёме воспринять смысл всего сказанного, он не мог определить, серьёзно всё это или нет, нормальный перед ним этот человек, этот Лахновский, или ненормальный. Пётр Петрович лишь был поражён нарисованной ему апокалипсической картиной.

— Да-а… Ловко, — растерянно произнёс он после длительного молчания.

— Что? — резко воскликнул, будто очнувшись от забытья, Лахновский.

— Планы ваши, конечно… решительные. Только никогда вам их не осуществить, — мотнул головой Полипов.

Лахновский ещё раз встряхнулся, выпрямился. Проговорил торопливо:

— Тебе этого не понять. Не понять… Да бог с тобой. Не всем дано. Лахновский ковыльнул к дверям, толкнул её, крикнул:

— Где там ты? Эй…

Он обернулся. Следом за ним вошёл Валентик.

— Вот он тебя отведёт за линию фронта. Как привёл, так и отведёт. Оставит там где-нибудь… А я устал. Ступай.

Полипов поднялся, постоял, глядя на Лахновского, не зная, надо или не надо ему что-либо говорить.

И Лахновский, уперев в него свои зрачки, плавающие, как поплавки, в водянистых глазах, тоже молчал. Потом губы его раскрылись, обозначив тёмную щёлку рта.

— Живи как можно дольше, Пётр Петрович, — усмехнулся Лахновский. — А служи как можно выше. Чем выше, тем лучше для нас…

Это было последнее, что Полипов услышал от Лахновского.

В ту самую ночь, когда Валентик вёл уставшего и вконец измотанного Полипова на советскую сторону по знакомому уже оврагу, километрах в полутора южнее него, переходила линию фронта небольшая группа Алейникова. Кроме него в группу входили Иван Савельев, Гриша Ерёменко, Олька Королёва, которую Алейников, зная, что до войны она жила в Шестокове, попросил быть проводницей, и два сержанта-подрывника, окончивших недавно спецшколу. Группа двигалась вдоль глухой балки, тоже заросшей кустарником. Ночное небо, раскалённое за длинный июльский день, окончательно не остыло ещё, дышало теплом, все, кроме Ольки, обливались потом, каждый нёс в вещевых мешках по нескольку комплектов батарей — питание для партизанских раций. Ольке Алейников не разрешил взять ни одной батареи, у неё не было вещмешка. Она, одетая в мужские крестьянские штаны и старый пиджак, повязанная в платок, туго затянутый под подбородком, шагала впереди, время от времени оборачивалась, натыкалась взглядом на Гришу Ерёменко, шедшего следом, и сердито фыркала, как зверёк, отыскивала глазами шагающего за ним Ивана Савельева и, будто успокоившись, что он не отстал, шла дальше.