Анатолий Иванов - Вечный зов. Том II

— Как? Умирает медленно. Это всем ясно. И он сам знает.

— Да, удивительно, — тихо проговорил первый секретарь обкома. — А что унесёт с собой в могилу? Ничего, кроме сознания честно исполненного человеческого долга перед людьми, перед землёй, по которой ходил. А это немало, Иван Михайлович. И ему, я полагаю, легко умирать…

Странные слова, отметил Субботин, произнёс секретарь обкома. А мысль, заложенная в них, не странная, не кощунственная. Вот как бывает. И спросил:

— Что там, в Наркомате, по поводу будущего директора завода думают? Кружилин беспокоится… Утвердят Хохлова? Ты хотел поговорить с наркомом.

— Я говорил, Иван Михайлович. Миронов какой-то вроде будет назначен. Генерал из Наркомата. Из репрессированных в тридцать седьмом. Сейчас полностью оправдан. Сам почему-то попросился на этот завод, как объяснил нарком. Почему сам? Ты не знаешь?

— Не имею понятия.

— Да, да… Ну ладно, Иван Михайлович. — Говоря это, первый секретарь обкома медленно отвернулся от окна, так же медленно двинулся к своему рабочему столу. Но, подойдя к нему, не сел, а лишь взял со стола какое-то письмо с приколотым к нему конвертом, с трудом поднял тяжёлую голову. — Иван Михайлович, я должен… обязан, к сожалению, сообщить это тебе. Ты мужественный человек… Твой сын Павел…

Первый секретарь обкома это говорил, а все вещи, находящиеся в кабинете, — мебель, портреты на стене, занавески на окнах и сами окна — потускнели вдруг, качнулись и поплыли, поплыли… И сам первый секретарь обкома как-то странно наклонился и, не падая окончательно, метнулся к нему. В уши ударило ещё раз глухо и больно:

— Иван Михайлович! Иван…

…Он очнулся на диване. Рядом на стуле, взятом от стола для заседаний, сидела та самая женщина-врач, которую Иван Михайлович видел в приёмной, — теперь она была в белом халате. Первый секретарь обкома стоял возле неё.

Очнулся Иван Михайлович оттого, что услышал запах какого-то лекарства. В голове стучало. И в груди, там, где сердце, стояла тупая, тяжкая боль.

Он приподнялся, спустил ноги на пол.

— Пашка, средний сын… Последний, — мучительно проглотив тяжёлую, с острыми краями пробку, торчавшую в горле, проговорил он. — Сперва крайних выбило, теперь в серёдку… Теперь я совсем один.

— Теряем сыновей, Иван. Теряем дочерей… — проговорил первый секретарь обкома, присаживаясь рядом на диван. — Не ты один теряешь. Всем тяжко…

— Да, это так. — Субботин, судорожно вздохнув, поглядел мутными глазами на врача, на первого секретаря. — Спасибо вам…

— Поезжай домой, Иван Михайлович. Отдохни, успокойся, если можешь… Вот Зинаида Даниловна побудет с тобой.

— Нет… Я пойду к себе в кабинет. Что же… надо работать. Надо работать.

— В Шантару ехать я тебе запрещаю. На пленум кого-нибудь другого пошлём.

— Нет, я сам поеду, — упрямо мотнул он белой головой.

…Когда Иван Михайлович Субботин снова шёл через приёмную, солнечные полосы, бившие из окон и растекавшиеся по паркетному полу, были чёрными, и он спотыкался об них.

Было второе августа, день стоял безветренный, тёплый, небо чистое и высокое.

На берегу Громотухи оживлённо, как на воскресном базаре. Галдели и кричали люди, на разные голоса звенели и хрипели пилы, скрипела прибрежная галька, по которой на лошадях таскали из воды мокрые, тяжёлые брёвна. Их распиливали тут же вручную на доски, на брусья, соорудив для этого высокие козлы, складывали в штабеля, а оттуда грузили на автомашины и подводы, увозили.

На не расчаленных ещё плотах купались ребятишки, с хохотом и визгом прыгали в воду, подымая тучи брызг. Старухи и женщины подбирали древесную кору и щепки, всякие обрубки и обпилки, связывали в вязанки или нагружали ими ручные тележки и увозили к себе домой — на топливо.

Над рекой по всему берегу стоял густой и холодный запах коры и сосновых опилок.

— Хорошо, а! — воскликнул Субботин, оглядывая всю эту трудовую суматоху. — Весело.

— Оно весело, пока с тучки не навесило, — сказал Филат Филатыч. Он стоял рядом, простоволосый, прижимая к груди замызганный старинный картуз.

Кружилин только что познакомил Субботина с ним, сказав:

— Вот он, Филат Филатыч, и приплавил нам лес с верховьев Громотухи.

— Спасибо, Филат Филатыч, — повернулся к нему Субботин, с любопытством оглядел. — Я знаю, что ты великого уменья в этом деле.

— Откуда ж, барин? — сорвав свой головной убор, спросил, посверкивая узкими глазками, неугомонный старик.

— Это какой же я тебе барин?! — изумился Субботин.

— А кто ж ты таков? Из самого Миколаевска, слыхал. Глядишь вон как строго. Ух! Откудова я тебе, грешный, известный-то?

— И что грешен ты, знаю! Жену ты сильно обижал. Так?

— Ну… было, — растерялся старик. — Да ты кто ж таков?

— Барин я, ты ж определил… А жена у тебя славная была. А ты дурачок-лесовичок.

С этими словами Субботин отвернулся и, наморщившись, сунул ладонь под полувоенный френч, стал растирать защемившее опять сердце. А старик так и остался стоять, прижав к груди своей картуз.

Пощипав, сердце отпустило, Иван Михайлович снова улыбнулся и произнёс это «весело», на которое откликнулся Филат Филатыч, всё ещё с удивлением оглядывая Субботина.

— Откуда ж сегодня дождю быть? — спросил Филата Филатыча Кружилин. — На небе ни тучки.

— А будет. Сёдни Ильин день. А на Илью до обеда лето, говорится, а после обеда осень.

— Да вон же какая жарынь стоит!

— А поглядим, — усмехнулся опять старик. — Не дождик, так гром постучит, это уж обязательно. Илья сатане места не да-аст!

— Ну-ну, интересно, — повернулся к старику Субботин. — Почему ж не даст?

— Осерчал.

— За что же?

— Так дело как у них было? — Старик наконец картуз свой бросил на голову, полез за кисетом. — Сатане шубу надо было сильно к спеху сшить. Холода, значит, должны скоро подступить, а он без шубы ещё. Сел он под сосну с утра, принялся за дело, да не поспел к вечеру. А ночью, известно, темно. Ну, в тую ночь Илья-то и гремел, оповещал, что лето кончается. Как молния блеснёт, сатана и продёрнет иголку с ниткой в шубу. А там опять темно, ждать опять надо, ни иголки, ни шва не видать. Ну, леший терпел-терпел да заворчал: «Што ж ты, Илюха, не часто светишь, обессилел, что ли, козёл облезлый?» Илья-то на это и осерчал, ка-ак пустил в чёрта громовую стрелу. Да он, чёрт, на то и чёрт, увернулся. Сосну расщепало, а чёрт убёг со своей шубой. Ну, с тех пор и гоняется Илья за ним, не даёт нигде присесть. Где сатана лишь притулился, а тот стрелу туда пущает…

— Интересная сказка, — проговорил Субботин. — Я даже такое где-то и слышал…

— Вам всё сказочки, эх! — обиделся старик. — Я лесовик, умом невелик, да знаю — испокон веков зажин ржи у нас тут на Семёнов день делали. Это по-нынешнему третьего августа, завтрева. А вы только, слыхал, послезавтрева этот, как ваше собрание там называется? Послезавтрева собираетесь речи говорить: как, мол, нам хлеб молотить. А что речи? Надоть жатву начинать. А то ныноче…