Анатолий Иванов - Вечный зов. Том II

Субботин давно окреп, Акулина выходила его. Выздоровев, он расширил земляную нору, сделал что-то наподобие землянки с глиняной печкой и с дверью, сплетённой из еловых веток, даже с оконцем, вставив в дверь нетолстую ледяную пластину. Света она почти не пропускала — так, мерцало днём тусклое пятно, всё равно надо было сидеть днём с жировым фитильком.

Проверив однажды проволочные петли на зайцев, перемёрзнув в тайге, они растопили в своей норе печку, пожевали надоевший им пресной зайчатины. Акулина легла в свой угол, на подстилку из еловых веток, укрылась рваной тужуркой.

— Продрогла, что ль? — спросил он, хотя это было понятно и без того.

— А ты, никак, погреть меня хочешь? — блеснула она в полумраке глазами из-под тужурки.

— А что ж… Ты же меня грела.

Да, когда он валялся беспомощный и его колотило в ознобе, она, и сама-то не совсем выздоровевшая, грела его, как могла, своим телом, плотно прижимала к себе то спиной, то животом, совала его холодные ладони к себе под мышки, со всех сторон подтыкала под него эту тужурку — единственное, чем они вдвоём могли укрыться. Когда потихоньку сознание его начало проясняться и он пробовал иногда чуть отодвинуться от её тёплой груди или плеча, она говорила шёпотом, будто кто их мог услышать:

— Не балуй. Ты не мужик, а я не баба счас. Выздоровеешь, бог даст, тогда стыдиться будем.

Окрепнув, они оба не особенно и стыдились друг друга, но спали в разных углах, и ни она, ни он даже и одной попытки не сделали в нарушение этого принципа — «ты не мужик, а я не баба». Ни одной до того вечера. Но мёртвым мёртвое, а живым всё-таки живое, пришла минута, и задал Иван ей этот ненужный вопрос, который она мгновенно поняла. И, ещё раз блеснув из-под рваной, прожжённой у таёжных костров тужурки, просто сказала:

— Ладно, иди уж…

И потом она, забывшись в извечной бабьей радости, лишь шептала исступлённо в его бородатое, пахнущее смоляным дымом лицо: «Ванюшка, сердешный…»

— Как же не промеж? — ещё раз сказал Иван Михайлович, такой же немощный сейчас, как в те дни, когда поломал его медведь-шатун, но с той разницей, что никакое тепло, никакой уход и забота теперь его не поднимут больше на ноги.

— Не было, Ванюшка, ребёночка…

— А я после, как убежал от кержаков, на третью, что ли, ночь, я пришёл в ту канаву, где тебя оставил. И на четвёртую, и на пятую приходил. Искал всё тебя…

— Да я, Ванюшка, другой же ночью ушла. Я думала… Я ж рассказывала всё тебе не раз.

— А потом я тебя всё ждал в Новониколаевске. Придёшь ты, думаю, поженимся мы. Да не дождался.

— Оно вишь как вышло-то, Ваня, — произнесла старуха виноватым голосом. — Филат-то Филатыч, говорила я, меня и поженил. Не дошла.

Он кивнул. Они обо всём этом говорили много и подолгу раньше, и теперь Иван Михайлович в последний раз вспоминал из их прошлого самое сокровенное, что всегда, видимо, жило в его душе и что сейчас облегчало его последние минуты.

— Перед смертью, Акуля, я тебе хочу своё спасибо сказать. За всё. За доброту твою. За руки твои. За всё, что промеж нас было… За этим и позвал.

Старуха беспомощно и тоскливо, как щенок, заскулила, повалилась вперёд, на кровать, ткнулась лицом в грудь Субботина, худенькая спина её, обтянутая пёстрой кофточкой, мелко затряслась…

Так и застал их Кружилин, вбежавший торопливо в комнатушку.

— Что?! Иван Михайлович?! — вскричал он тревожно.

Субботин только рукой махнул, а старуха, приподняв мокрое лицо, попросила:

— Ты не тревожь его. Отходит он.

— Что-о?! — Кружилин сделался белым как мел. — Вы… с ума сошли!

Слова эти означали непонятно что. Может быть, несогласие с тем, что сказала эта старуха, возмущение, что возле Субботина нет врача. Он метнулся обратно к двери, закричал без памяти:

— Эй, кто там? Мария? В больницу скорее! Врачей! Пусть немедленно сюда бегут все, кто там есть! Кто там есть…

По коридору послышался топот, а Кружилин качнулся к Субботину, упал перед кроватью на колени.

— Ну, что, что?!

— Ни одного врача не надо, а ты — всех, — проговорил Субботин негромко. — А мы вот с Акулиной Тарасовной тут… вспоминаем. После пленума я к ней хотел… Да вот саму её попросил сюда… Ты уж пригляди за ней, Поликарп.

Кружилин схватил Субботина за сухую руку, начал бессмысленно повторять:

— Иван Михайлович… Иван Михайлович…

— Ну что «Иван Михайлович»? Возьми себя в руки, Поликарп. — Лоб Субботина был мокрый, Акулина Тарасовна мягким платком обтёрла его. — И послушай, что я скажу… Ты сядь, чего на коленях?

— Я слушаю, слушаю, — покорно произнёс Кружилин, поднялся, взял стул. Беря его, глянул в окно — где там врач?! Хотя и понимал, что врачу ещё поспеть не время.

— Умираю я спокойно, Поликарп, — проговорил Субботин. — Всё, что мог, на что я был способен, я сделал на земле. Сыновей я вырастил неплохих… Жаль немного, что не от неё вот, — показал он глазами на Акулину Тарасовну. — Но я свою жену и любил, и уважал… Я тебе о ней рассказывал. Ты понимаешь?

— Да, да, — сказал Кружилин, чтобы успокоить Субботина.

Неожиданно донёсся издалека приглушённый раскат грома, Субботин расслышал его, шевельнул в сторону окошка головой:

— Это что, а? Гроза?

— Далеко это, за Звенигорой где-то.

— Значит, там сатана… со своей шубой-то присел, — трудно проговорил Субботин. — Филат-то Филатыч прав всё же оказался. Насчёт дождя-то сегодня.

— Дождя пока нет. Может, и не будет.

При упоминании Филата Филатыча в глазах старухи, обтиравшей лоб и бескровные щёки Субботина, мелькнул вопрос.

— Сегодня я случайно увидел его. Интересный старичок… Интересный, — сказал он ей.

Затем прикрыл глаза и, хрипло дыша, лежал так, пока не вбежала, задыхаясь, врач. Она на ходу кивком головы попросила отойти от кровати секретаря райкома и старую Акулину, схватила руку Субботина, нащупала пульс, одновременно пальцами раздвинула ему веки, поглядела в глаза. Потом торопливо раскрыла свою сумку, выхватила коробку со шприцами.

— Руку ему обнажите. Живо!

Пока Кружилин расстёгивал рукав, врач набирала в шприц лекарство. Сделав укол, она устало, еле слышно, вздохнула.

— Ну, что, что?! — спросил Кружилин, как несколько минут назад у самого Субботина, хотя всё было ясно и без пояснений. — А где главный врач?

— Он на заводе.

— Что, Нечаеву плохо?!

— Приступ начался прямо в цехе. Мы вам в райком звонили…

— Спасибо, доктор, — открыл в это время глаза Субботин. И вдруг усмехнулся — последней в своей жизни улыбкой, тихой и слабенькой. — Что бы мы в жизни делали без докторов?

Врач на это ничего не ответила. Она опять держала его за кисть руки, считала пульс.

— Я тебе что-то хотел сказать, Поликарп? — спросил Субботин. — Да, вот что… Мы вот с ней вспоминали, — он показал глазами на Акулину Тарасовну, стоявшую у стенки. — Тогда, давно… Медведь-шатун меня в тайге ломал — страшная, жуткая сила! И вот сейчас мне кажется, что всю жизнь… всю жизнь меня какая-то подобная сила крутила, одолеть старалась. А я не давался. Я пытался сам её одолеть. Иногда это мне удавалось, как в тайге тогда… Иногда нет. Но я изо всех сил, какие были, сопротивлялся… В этом, наверное, и смысл жизни человеческой, а? Как думаешь?