Николай Шундик - Белый шаман

Предчувствие возвращения солнца в земной мир наполняло Пойгина радостью. Мучительно захотелось увидеть Кайти. Это, конечно, жестоко, что он все чаще покидает ее на несколько суток. Кайти никак не может понять: зачем он так упорно и долго бродит за проклятой росомахой? В последний раз, когда Пойгин собирался на рассвете в свой непонятный для нее путь, она почти сорвала с него кухлянку, заставила снять торбаса, наконец раздела его донага.

Застенчивая, стыдливая Кайти обычно терпеливо ждала, когда Пойгин поведет ее по той особой тропе, когда все сущее как бы остается далеко позади и начинается какой-то иной мир. Тогда наступало забвение, и Кайти казалось, что она сама превращается в этот «иной» мир, принимающий одного-единственного путешественника с солнечным ликом. Руки Пойгина, блуждающие по телу Кайти, представлялись ей осторожными, ласковыми волчатами; научил путешественник этих волчат искать тропу за тропкой к светлой реке, которая берет начало в самой глубине ее сердца. И неправда, что сердце ее всего лишь маленький живой комочек тела, — это, наверно, та скрытая часть мироздания, которую можно увидеть только в забытьи. Да, она, как и всякая женщина, испытывала вполне земные ощущения, однако забытье ей посылало что-то похожее на сны, которые она потом рассказывала мужу, уверяя, что видела собственную душу, как совершенно отдельное от нее существо. И представлялась ей душа ликом, похожим на ее собственный лик, только был он какой-то прозрачный, сквозь него можно было видеть и горы, и звезды, и солнце, и плывущих в поднебесье лебедей; а одежды души были не просто из шкур самых красных лисиц, скорее они были сотканы из того свечения, которое возникает вокруг лисы, когда она стремительно мчится, распушив хвост, или высоко взмывает в прыжке перед тем, как нырнуть в сугроб за мышью. Пойгин дивился воображению Кайти и говорил не то в шутку, не то всерьез: «По-моему, ты, как и я, белая шаманка. Но тебе приходят такие видения, на которые я не способен… Значит, ты сильнее меня». Кайти всем своим существом внимала, как блуждают руки мужа по ее телу, и ждала, что вот-вот снова увидит в забытьи горы, солнце, звезды, плывущих в поднебесье лебедей сквозь прозрачный лик собственной души.

А в этот раз, когда Кайти раздела Пойгина, уже было собравшегося в путь, она сама принялась блуждать горячими ладонями по его груди, спине, лицу. «Мне кажется, что это в последний раз», — сказала она, потом притронулась к своему животу, печально улыбнулась, — может случиться, что он, уже во мне живущий, так и не увидит света». — «Ну зачем ты говоришь такие страшные слова?» — начал сердиться Пойгин. Кайти укоризненно покачала головой и сказала все с той же печальной улыбкой: «Ты, оказывается, можешь на меня сердиться…» Пойгин приложил руки к животу Кайти, улыбнулся в ответ: «Живущий в тебе родится весной, так я тебя понял. К тому времени мы поставим свою ярангу на берегу моря. Если бы ты знала, как нам будет хорошо! Я хочу, чтобы родился сын. И станет он у нас великим охотником». —«Уедем на берег завтра, сегодня же! — Кайти приподнялась над мужем, заглядывая ему в глаза— у Тебя есть пять собак, которых ты должен вернуть Рыжебородому. Уедем на них! Ты почему молчишь? Почему лицо твое стало для меня непонятным? Я не могу различить… гнев в твоем лице, страх или сомнения…» — «Гнев есть — гнев на росомаху, сомнения тоже есть, но страха нет, — тихо ответил Пойгин, неподвижно глядя в огонь светильника, и вдруг принялся одеваться. — Жди меня через сутки. Я пошел смотреть на мироздание и на самого себя изнутри. Мне надо многое понять, иначе не быть нам на морском берегу никогда…»

Пообещал Пойгин жене вернуться через сутки, а вот пошли уже третьи… Немного поспав в палатке, Пойгин опять отправился в горы. На этот раз ему удалось подстрелить особенно крупного горного барана. Решил наказать росомаху, зная ее склонность к обжорству: зверь этот другой раз наедается так, что не может сдвинуться с места.

Расчет Пойгина оправдался: не прошло и полусуток, как он настиг росомаху совершенно беспомощной у съеденного барана. Она лежала на каменистой площадке возле жалких останков барана и время от времени хрипло лаяла: видимо, старалась запугать возможных врагов. Пойгин подошел к зверю вплотную — глаза в глаза. Росомаха пыталась попятиться, но тут же осела, тяжко дыша, давясь лаем и рычанием. Неуклюжая, со свалявшейся шерстью, она внушала Пойгину только отвращение.

— Ну что, подыхаешь от собственной жадности? — спросил он, присаживаясь на корточки и заглядывая зверю в глаза.

Росомаха нашла в себе силы сделать бросок, и Пойгин едва отскочил, испытав острое чувство страха. И это разъярило его: ведь он потому так упорно и преследовал вонючую, чтобы победить в себе страх, и не только перед ней, а и перед теми, кого отождествлял в своем воображении с нею. Пойгин едва не разрядил в росомаху винчестер, но успокоил себя, подумав: «Выходит, что я хочу убить ее от страха».

Зверь рычал, с трудом двигаясь вспять, стараясь упрятаться за выступом скалы; Пойгин перебежал росомахе дорогу, заставив вернуться на прежнее место.

— Рычишь, вонючая, стонешь, жалуешься? А кто сожрал плод оленихи? Ну, ну, почеши, почеши себя, покажи, как ты похожа на черного шамана…

Росомаха упрятала голову в передние лапы, выставив горб. И только время от времени чуть поднимала морду, злобно глядя на преследователя; в глазах ее бродили таинственные сумрачные огоньки, выдавая в ней нечистое существо: не зря ивмэнтуны выбрали своей покровительницей вонючую!

— Ты думаешь, я тебя боюсь? Ну, ну, прикинься Рыркой и Эттыкаем, я тебе объясню, что я о них думаю… и боюсь ли я их. Нет, я их не боюсь! Ну, ну, замри и послушай до конца мои говорения. Ты сожрала барана, который, наверное, в пять раз тебя тяжелее, и не можешь теперь убежать от меня. Вот так бывает… существо, жадно пожирающее другие существа, случается, сжирает собственную силу. Вапыскат почти уже сожрал себя собственной злобой, он объелся страхом людей, как ты вот этим бараном. Я могу всадить пулю в твою голову или воткнуть нож в сердце, но мне достаточно, что ты обмерла передо мной от страха. Я оставлю тебе жизнь. И теперь само мироздание видит, что скверное существо, испускающее вонь и злобу, беспомощно распростерто на камнях передо мной, отомстившим не только тебе, но и тем, кого вижу в тебе. Отомстившим не пулей, а совестью… Вот какие мои говорения. Я не могу стрелять в тебя вот в такую, неподвижную. Я убью тебя в другой раз, уже просто как охотник, которому нужна твоя шкура на опушку малахая и на ворот кухлянки. Да, я убью тебя просто как зверя в другой раз, а теперь я еще и еще раз убиваю свой страх перед теми, кого в тебе вижу. Я убиваю их зло своей совестью…