Адриан Романовский - Верность

— Недобрая это шутка, — заметил боцман и пошел искать комиссара, которого уже освободили из «заточения».

Павловский стоял на палубе, облокотившись на планширь, ещё красный от пережитого волнения. Боцман подошел к нему сзади:

— Неужели ты думал, товарищ Павловский, что команда может тебя продать?

Павловский молчал.

— А напрасно. Разные, конечно, тут есть люди, но команде надо доверять. Знать надо свою команду и быть с нею поближе. Тогда и тебе легче будет.

Слова боцмана взволновали Павловского до слез.

— Спасибо, Павел Алексеевич. Но ведь очень нехорошо сегодня получилось. Для меня это наука. Значит, и в мелочах нужно следить за собой. В следующий раз ключ от каюты в дверях оставлять не буду.

— Это конешно, — согласился боцман. — Но журись, комиссар. Команда тоже понимает, чья эта работа. Эх, найти бы этого шутника! Ума не приложу, кто это отгрохал? А ведь хитрый, мерзавец! Ходит среди нас сейчас и посмеивается.

…Обедать в кают-компанию Павловский не пошел и сел за стол в левом кубрике с боцманом и рулевыми. В кают-компании о происшествие не вспоминали, отсутствия комиссара старались не замечать, разговор не клеился. Всем было неловко. Старший офицер был молчалив и серьезен. Встав, он попросил к себе Стадницкого.

— Я не намерен докладывать командиру об этом случае, но вам, доктор, по-моему, следует извиниться перед Брониславом Казимировичем.

— Мне, Николай Петрович? Вы думаете, что я его запер?

— Офицерская этика требует этого, даже если не вы автор далеко зашедшей шутки. Бронислав Казимирович член нашей кают-компании и незаслуженно вами обижен.

— По-моему, Николай Петрович, все мы незаслуженно обижены самим фактом его назначения.

— Это, доктор, революция. На неё бесполезно обижаться. А Бронислав Казимирович не только комиссар, но и гардемарин.

Стадницкий встал.

— Вы меня простите, Николай Петрович, но извиняться перед ним я не вижу причин. Разрешите быть свободным?

Нифонтов молча кивнул.

Революция и разгром недолговечной белой империи Колчака выплеснули за рубеж многих. В Шанхае обосновались с семьями и родственниками чиновники и офицеры, купцы и лавочники. Все они искали на китайской земле не только средств к существованию, но и старого, привычного, «господского» уклада жизни.

Усилиями Гроссе русская колония Шанхая оставалась довольно жизнеспособной. С немецкой пунктуальностью он назначал нуждавшимся небольшие субсидии, бережливо расходуя на это консульские суммы, не допускал их расхищения и сам не подавал в этом примера. Себя и свой штат заставил соблюдать строгую экономию и довольствоваться положенным китайским правительством жалованьем.

Эмигранты уважали Гроссе за справедливость, устойчивые монархические взгляды, постоянную готовность помочь оставшемуся без гроша беглецу. Но идейно возглавить белоэмигрантскую колонию, вселить в растерянные и разрозненные группки «бывших» какой-то дух надежды, сплоченности, уверенности в конечном торжестве разбитого и обезглавленного белого движения Гроссе не мог. Для этого он был слишком стар, слишком немец, а главное, слишком честен. Он жил воспоминаниями и религией, поставив себе единственную цель: аккуратно переселиться из здания консульства под могильную плиту.

Сохранить и укрепить в умах эмигрантов антибольшевистское мировоззрение, заставить верить в скорое возрождение в России царских порядков — эту задачу взял на себя «Союз служивших в русской армии и флоте». Была организована газета, во главе редакции поставлен образованный морской офицер и убежденный монархист Крашенинников. Промышленники и дельцы материально обеспечили первые шаги газеты. Так стало выходить «Шанхайское новое время».

В газете писали с беззастенчивой фантазией о том, чего желали и ждали. Искажали события, рассматривая их через призму озлобленности. Читали, задыхаясь от яростного торжества, сообщения из России «нашего специального корреспондента», в муках рождавшего их за обшарпанным столиком на Чекианг-роуд. Так было легче жить, или, вернее, существовать на чужбине, легче переносить неунимавшуюся ревматическую боль по утраченной родине.

Но вскоре в русской колонии появилась еще одна газета. Издавать её стали «несносные большевики». Газета взяла как будто аполитичный тон, но с каждым номером левела. Сначала эмигранты встретили «Шанхайскую жизнь» насмешками, но затем круг её читателей стал быстро расти: тенденциозность «Шанхайского нового времени» успела надоесть и никого не убеждала.

В оценке последних событий в Приморье газеты коренным образом разошлись. «Шанхайское новое время» трубило, что там наконец родилась свободная русская государственность, что это начало отрезвления от большевистского дурмана. «Шанхайская жизнь» разоблачала интриги японских интервентов, создавших недолговечный «черный буфер» — последнюю ставку в уже проигранной игре.

Эмигранты спорили и не торопились выезжать в «освобожденное» Приморье.

Пребывание в Шанхае «Адмирала Завойко» было для эмигрантов загадкой. Многие думали, что, выгодно продав командорскую пушнину, Клюсс пойдет во Владивосток, оставив Якума и Павловского здесь. Чтобы не мешать ему действовать, «Шанхайское новое время» писало:

«Прибывшее с Камчатки посыльное судно «Адмирал Завойко» закончило ремонт в Кианг-Нанском арсенале. Дальнейшее назначение его неизвестно».

Между тем, по договоренности с портовыми властями, «Адмирал Завойко» стал на бочку против Бэнда, на месте, отведенном для иностранных военных судов. В соответствии с международным этикетом Клюсс нанес визиты, представляясь офицером флота Дальневосточной республики. После этого отношение к кораблю белоэмигрантов резко изменилось, да и Заварин со Стадницким стали смотреть на своего командира с нескрываемой враждебностью. Нифонтов по-прежнему был пунктуальным, не рассуждающим служакой, хотя в кают-компании как-то сказал, что вся затея с «Адмиралом Завойко» — беспочвенная авантюра.

— А во Владивостоке не авантюра? — спросил штурман.

— Там, видите ли, — замялся старший офицер, — в конечном счете… самое… будет создан культурный уголок и объявлено порто-франко…

— Забавно, но маловероятно, — отвечал Беловеский и вышел из кают-компании. Старший механик бросил ему вслед неприязненный взгляд.

— Во всяком случае, там уже нет комиссаров. Последний остался здесь, у господина Клюсса. Я ему больше не слуга!

— Об этом в кают-компании говорить неуместно, Константин Николаевич. Ведь я уже объявил: кто не хочет служить, должен подать рапорт. Командир силой никого не удерживает.

— Какие ещё рапорты? Как только получу заработанные мною деньги, сейчас же уеду, — с сердцем отвечал Заварин и ушел к себе.