Евгений Воробьев - Незабудка

Зашли на темный телеграф, в большой операционный зал. Лейтенант с наслаждением вдохнул милый с детства, не выветрившийся неистребимый запах почты — смешанный запах сургуча, клея, штемпельной краски и еще чего-то...

Он сверился с часами — семьдесят минут в запасе. Не торопясь, вернулись они на площадь Революции и вторично спустились в метро — есть время прокатиться взад-вперед. Несколько раз выходили из поезда, пересаживались и осматривали станции. Кавтарадзе особенно понравилась станция «Маяковская» — со стальными колоннами. Он готов дать руку на отсечение — к этой стали добавляли их чиатурский марганец. А Федосееву приглянулись «Красные ворота» — красные и белые плиты под ногами, белые ниши и красные стены; такие же краски на горизонтах калийного рудника.

В огромном бомбоубежище, каким стало московское метро, складывался свой быт. На станции «Арбатская» Нечипайло увидел на служебной двери табличку «Для рожениц», присвистнул и почесал лысину. На станции «Курская» работал филиал публичной Исторической библиотеки: он открывался, когда прекращалось движение поездов. Федосеев проникся уважением к подземным читателям — занимаются в часы воздушной тревоги!

«А сам даже не записался в библиотеку на руднике. И вообще ленился читать...»

Станции готовы к беспокойной ночной жизни. Топчаны, сложенные штабелями; куцые детские матрасики в дальнем углу платформы; деревянные трапы, чтобы сходить с платформы в тоннель.

Лейтенант беспокоился — только бы не было воздушной тревоги! Дивизион-то будет двигаться через Москву при всех условиях, а пассажиров могут не выпустить из метро — все эскалаторы в такие минуты бегут вниз, и движение поездов прекращается, публику размещают в тоннелях.

Пожалуй, из предосторожности нужно покинуть метро до того, как в восемнадцать ноль-ноль прекратится движение поездов и станции начнут принимать потоки ночлежников...

Закончили путешествие на станции «Смоленская». В морозном облаке пара тускло светилась синим светом коренастая и приземистая буква «М».

У вестибюля уже выстроилась очередь. Сегодня погода нелетная, звезд не видать, и потому ночлежников немного; преимущественно женщины с детьми, старики и старухи. Федосееву бросился в глаза молодой мужчина атлетического телосложения.

«А этот чего сюда при синем свете от войны прячется, тяжелоздоровый?.. У нас на Урале про таких говорят: «Шаньги на щеках печь можно».

Быстро стемнело, вот что значат торопливые декабрьские сумерки. Дома как нежилые, а вся широкая улица как выморочная. Не слышно шума городского. Прошла машина с прищуренными фарами — узкие прорези пропускали лишь подслеповатый синий свет.

Снег не унимался, и нелетный вечер нес городу сон и покой. Прежде, вспоминал лейтенант, даже в такой слабый снегопад начиналась дворницкая страда — шаркали лопаты, звякали скребки, движущиеся транспортеры ухватисто подгребали комья, глыбы, сугробы снега, и его увозили машинами. Ох и намерзся он когда-то, взирая на диковинную снегоуборочную машину!

В томительном ожидании семеро артиллеристов стояли на кромке тротуара и вслушивались в заснеженный простор Садового кольца — не громыхают ли вдали тягачи с пушками на прицепе?

Доносились только гудки полуслепых автомашин.

— Зачем кольцо Садовое? — допытывался Кавтарадзе. — Где ваши сады?

Лейтенант объяснил, что когда-то посередине улицы тянулся бульвар, но его вырубили.

— Зачем вырубили? — удивился Кавтарадзе, но ответа не дождался и ушел греться в вестибюль метро.

А лейтенант взял Федосеева под руку, отвел в сторону и сказал вполголоса:

— Отсюда до моего дома рукой подать. — Он протянул руку в сторону пустынной улицы: — Во-о-он там, в заулочной тиши Арбата иль в двух шагах от Поварской... — Видимо, ему не терпелось расстаться с презренной прозой.

Федосеев ждал новых строчек, а лейтенант вдруг прихлопнул на себе ушанку и сказал деловым, почти начальственным тоном:

— Да, совсем забыл, Федосеев. Насчет твоей просьбы. Доложил ноль пятому и получил «добро». Так что прощайся с тылом, с огневой позицией. Будем ползать, прятаться и подглядывать вместе...

Просто удивительно, как быстро сдружились наблюдатель и его телефонист! Так могут сдружиться только люди, которые неделю подряд сидели, тесно прижавшись друг к другу, в воронке, грызли вдвоем один мерзлый сухарь, смотрели по очереди в один бинокль, делили на двоих кирпичик пшенного концентрата, прихлебывали из одной фляжки, спали по очереди, а в уши им свистели одни и те же осколки.

Первым в снежной полутьме различил очертания головного тягача не кто иной, как Нечипайло.

— Я даже подкову вижу, которую Лукиных привязал проволочками к своему радиатору! — не удержался и соврал Нечипайло...

Всей группой они побежали через улицу. Посередине мостовой громыхали двухкилометровым ходом «ворошиловцы» с пушками на прицепе. Можно было забраться на тягачи, на станины орудий и на ходу, но командир, ехавший впереди в белой «эмке» вместе с замполитом, увидел своих и остановил колонну.

Лейтенант Зернов доложил, что вверенная ему группа в количестве шести бойцов вернулась после увольнения в город в полном составе и в назначенное время...

Это только походка у Зернова штатская и пристрастие к стихам, а подход к начальству у него образцовый: и каблуками пристукнул молодцевато, и руку лихо вскинул к ушанке, и отрапортовал бравым тоном.

Тут же раздалась команда «По ко-о-ням!», и все разбежались по своим расчетам.

— Эй, Сибиряк! — закричал водитель тягача, как только увидел знакомый башлык. — Прыгай сюда, Кавтарадзе! На теплую плацкарту... Вот так, поближе к мотору.

Между сведенных станин орудия безмятежно спал Суматохин. Он положил под себя плащ-палатку, набитую сеном, а накрылся не то какой-то попоной, не то орудийным чехлом — в полутьме не разобрать.

Вот и в прошлый переезд от Окружной дороги в Лихоборы, едва тягач тронулся с места, Суматохин улегся в тряскую, жесткую люльку, сказал невпопад самому себе: «Баба с возу — кобыле легче» — и уснул.