Евгений Воробьев - Незабудка

Несколько раз оказывался в шумных, случайных, полузнакомых компаниях, но одиночество становилось все острее.

Уже несколько дней он не видел моря. Какие суда стоят у причалов? Ушла ли «Украина»? Какая сегодня бухта? Скорее всего, серая, взъерошенная ветром. Море с грохотом ворочает камни у пристани. В промежутке между ударами волн слышится шуршание гальки, которая откатывается назад по пологому берегу. Волна бьет о набережную, обдавая брызгами верхушки пальм, не позволяя высохнуть скамейке, где они не раз сидели с Агати. А какие сигналы висят на портовой мачте? Два черных шара, один под другим, предупреждают о шторме.

Спал он беспокойно, боялся проспать, а пришел на вторую пристань с рассветом. Солнце еще не показывалось из-за хребта, но успело окрасить снег на вершинах гор в розовый цвет. Те же розовые отблески лежали на облаках, отражались в неспокойной воде, и пенистая линия прибоя тоже была розовой.

Баграт видел, как погасли огни на корабельных мачтах, как подняли флаги на всех судах, стоящих у причалов, над управлением порта и на мачте спасательной станции. Белая башня маяка на мысе Буран-Табие. На маяке потушили фонарь, и Баграт знал еще по рассказам отца, что сейчас смотритель протирает суконкой теплые зеркальные стекла прожектора. А может, теперь на маяке горит новая, более сильная лампа?

Волны ходили по бухте, ударяли о мол и, обессилев, нехотя откатывались назад. Он сидел на кнехте, соленые пахучие брызги били в лицо.

Сейчас, в ожидании утра, он понял, как сильно соскучился по морю. Он мечтал о море, воюя на сухопутной Смоленщине и в Белоруссии. И как обрадовался, когда после нескольких лет разлуки с морем увидел в Восточной Пруссии воды залива Фриш-Гаф!

Он еще ничего не решил, но знал, что вернется в порт.

— А где же, братишка, твой фартук?

Прежде чем Баграт успел вскочить на ноги, Пшеничный хлопнул его по плечу и рассмеялся, показав все зубы.

— Ты оказывается, аккуратный.

— Артиллерия к точности приучает...

— Мы с тобой одного поля ягоды. Ты где небо коптил? На корабле или в береговой обороне?

— Сухопутный я был человек, — тяжело вздохнул Баграт.

— А я три года командиром башни на эсминце загорал.

— Против моей, наверно, пушечка. У меня пушка была большой мощности — бээм!

Баграт сказал это тоном превосходства. Но о том, кем был в орудийном расчете, умолчал.

Чуть ли не всю войну Баграт прокантовался третьим ящичным — самый последний номер в расчете сверхтяжелой пушки. Она не умещалась на одной железнодорожной платформе, и перед маршем пушку разбирали на части.

Не всегда снаряд можно было подвезти на тележке, и тогда Баграт один нес шестипудовый снаряд сколько требовалось — десять метров, сто, двести.

«Давно пора тебе дать, Григорян, повышение, — соглашался командир орудия, — хотя бы в заряжающие. Знаю, что справишься. Но ведь на твое место нужно двух ящичных ставить. Да они еще попросят себе на подмогу третьего».

Только в Восточной Пруссии перевели наконец Баграта в заряжающие — после госпиталя он поневоле стал левшой.

«Может, Пшеничный надеется на мою прежнюю силу?»

Пшеничный возился со стрелой крана, а Баграт стоял рядом, не зная, чем заняться.

«Зачем он просил меня прийти? Кажется, ремонт не требует большой физической силы».

— Каждая машина любит свой принцип, — поучал Пшеничный, не отрываясь от работы. — Если ты из артиллерийского сословия, то сам знаешь, какого ухода требует материальная часть. А мой подъемный кран все равно что твоя пушка большой мощности. Тоже бээм!

Он объяснял Баграту назначение деталей, их взаимодействие и все переспрашивал:

— Понятно?

— Я вчера подумал, одолжение тебе делаю, — признался Баграт, — что ты моей подмоги ждешь.

— Правильно! А пока возьми гаечный ключ, не стесняйся. Пройдет месяц-другой, сможешь в помощники машиниста определиться. Если, конечно, курортники не станут возражать. — Пшеничный неожиданно передразнил Баграта: — Генацвали, каму вэщи па-а-аднэсем?

Оба с удовольствием рассмеялись.

Потрудились до полудня, вместе пообедали, затем снова работали.

И когда только успел отгореть закат? Солнце окунулось в море, которое разбушевалось всерьез. Краски моря потемнели. Пена волн, бьющих о пристань, стала почти черной.

Буксир, стоящий у одиннадцатого, самого беззащитного причала, снялся и ушел подальше в глубь гавани. Танкер оттянули на канатах и якорных цепях подальше от наливной пристани.

На мачте управления порта вывесили два черных шара.

Баграт смотрел на черные шары с восторгом, будто не о шторме предупреждала всех сигнальщица Агати, а сообщала ему: «Жду сегодня вечером на бульваре» или «Очень соскучилась»...

Пшеничный и Баграт отправились под душ. Баграт скинул рубаху, Пшеничный прищелкнул языком:

— Однако основательно тебя, братишка, зацепило.

Глубокий шрам начинался от самой шеи и спускался ниже правой лопатки, уродуя смуглую мускулистую спину. Баграт был широк в плечах и узок в талии. По бицепсу правой руки, по мышцам видно было, что они ослабли.

Большое красивое тело Баграта лоснилось под струйками воды. Пшеничный вспомнил его медвежьи объятья и захваты на ковре. Он еще раз взглянул на спину, обезображенную шрамом, и пожалел:

«Зря я его тогда у вокзала так грубо... И насчет фартука... Хороши шутки!..»

Назавтра море успокоилось, к причалу под выгрузку стал какой-то норвежец, и Пшеничный день-деньской не вылезал из тесной будки крана, вознесенной на высоту третьего этажа.

А Баграт как тень торчал позади Пшеничного. Тот сидел на железном сиденье, окруженный рычагами, ручками управления, педалями и кнопками.

На палубе парохода у трюмного люка стоял стивидор и дирижировал всем ходом разгрузки или погрузки. Он следил за тросом, исчезающим в черноте трюма, глубокого, как колодец. Слышался надтреснутый голос:

— Вира полный! Вира помалу. Стоп! Майна. Эй, под грузом, берегись! Майна помалу. Еще чуть майна. Уйди с просвета! Вира самый полный!!!

К крюку подцеплена исполинская авоська, сплетенная из пенькового каната. В нее уложено бочек тридцать. Груз описывает над пристанью дугу, и все, задрав головы, провожают бочки глазами. Стрела крана, скрежеща, опускается, трос укорачивается, и бочки мягко касаются каменных плит.

Через несколько минут трос снова в трюме, и стивидор смотрит туда, сильно перегнувшись. Машинист крана не видит лица, но видит кисть стивидора, подвижную и выразительную. Ладонь повернута вниз — майна. Слегка пошлепывая по воздуху, ладонь опускается еще ниже — сильно майна. Стивидор откидывает руку, будто просит слова на собрании или властно требует тишины, — стоп! Рука вывернута ладонью вверх — вира!