Евгений Воробьев - Незабудка

Люциан Янович пробубнил что-то себе в усы, посмотрел, подняв брови-щеточки так, словно увидел меня впервые, а затем принялся, в свою очередь, жаловаться на строителей.

Шахтерские семьи многодетные, горняки привыкли перевыполнять планы по всем статьям — озорной огонек мелькнул в глубоко сидящих глазах. А хозяйка, когда стирает или стряпает, присматривает за детьми. Поэтому кухни следует строить просторные, а клетушки горняку ни к чему, теснота ему и в забое надоедает... Местные горняки испокон века разводят кроликов и голубей. Почему же об этом забывают и не строят при новых домах крольчатники и голубятни? Или вот еще, извольте радоваться: пар на местной тепловне, по-русски говоря, на теплоэлектростанции, выпускают в воздух. Псу под хвост! Вместо того чтобы устроить в поселке большие оранжереи, выращивать цветы и ранние овощи. Булкой не корми горняка, а только дай возможность повозиться с голубями и кроликами, понюхать цветы и поглазеть на звезды!

— В книгах, товарищ из Сибири, написано все правильно, — брови Люциана Яновича строго сбежались к переносью. — Но почему-то не деется как по-писаному. Все время приходится починять ошибки.

Люциан Янович ждал возражений и, судя по настороженному, колючему взгляду, готов был затеять новый спор, я же согласился с ним. И перегородка изо льда, которую пан штейгер установил между нами, наконец-то начала оттаивать, в ней появилась первая промоина, что ли...

Все могут подтвердить — Люциан Янович не любит людей, если они причесывают свои мысли, если они набожнее папы римского или безбожники больше, чем Карл Маркс...

Вот в прошлом году к ним на шахту приезжали русские товарищи, из профсоюза. Один делегат скромный, разумный, а другой любил прихвастнуть. Вроде их машиниста комбайна Кулеши! Люциан Янович ядовито усмехнулся в усы и кивнул на сидящего за соседним столом горняка — уже в летах, но по-молодому веселоглазого и темноволосого, только на висках проступила седина...

Как только Люциан Янович убедился, что я не чураюсь откровенного разговора, его критический пыл остудился. Брови примирительно сползли со лба, он завел речь о том, как преобразились города и местечки в Верхней Силезии, или, по-польски сказать, в Гурным Шлёнску...

Лет семь назад разрушили и сровняли с землей поселок «Абиссиния», скопище убогих лачуг и хибарок; поселок стоял как жалкий памятник Польше времен Пилсудского...

Взять хотя бы шахту «22 июля». Вернулся недавно из эмиграции старый забойщик и не узнал владения сиятельного графа Доннерсмарка. Да и как узнать, когда надшахтное здание и все оборудование — новые! Вот уж действительно, взяли старый гузик, а по-русски сказать, пуговицу, и пришили к тому гузику новое модное пальто! Только икона и распятие, которые сейчас висят в раскомандировочной, в машинном зале и в подземной часовенке, — старые. У тех икон молились еще наши отцы, деды, прадеды...

Мы снова, уже менее церемонно, чокнулись, и Люциан Янович сообщил под закуску, что у них в Гурным Шлёнску водка на десять процентов дороже, чем в других воеводствах. Он сам голосовал за эту подвышку цен. Пусть шахтеры реже заглядывают в рюмки! Несколько злотых остаются лежать на дне каждой бутылки — собирается кругленькая сумма. На добавочные злотые построили Дворец молодежи в Катовицах, парк культуры в Хожове, огромный стадион там же. Вот на том стадионе футболисты Польши проиграли Испании матч на Кубок Европы, При этом Люциан Янович добавил, пряча колючую усмешку в усах, что большие стадионы хороши, когда на них можно увидеть большой футбол, а для игры, какую показала сборная Польши, хватило бы и стадиона поменьше...

— Справедливо я говорю, пан Кулеша? — Люциан Янович резко подался вперед и повысил голос, чтобы его услышал за соседним столом горняк с темными волосами.

Но пан Кулеша только отмахнулся рукой от вопроса и сделал вид, что не расслышал.

— Когда ругают наших футболистов, у пана Кулеши сразу портится слух, — усмехнулся Люциан Янович.

— Пан инженер уже бывал в Шлёнску? — спросил белобрысый шахтер с массивными плечами, он сидел за столом напротив. Белобрысому тоже было явно неприятно напоминание о проигрыше польских футболистов, он спешил переменить тему разговора.

— Только во время войны.

— А в нашем местечке?

— Первый раз.

— Пан инженер воевал с фашистами? — полюбопытствовал Люциан Янович.

— Недолго. В начале войны. Затем, после двух с половиной лет перерыва, в самом конце. А вы, пан штейгер?

Люциан Янович пренебрежительно махнул рукой: какой, мол, из него вояка!

Но белобрысый, с плечами борца, шахтер сообщил, не обращая внимания на протестующие жесты Люциана Яновича, что тот во время оккупации утаил от фашистов самые богатые пласты угля и еще кое-что...

Люциан Янович опять отмахнулся от белобрысого. Он вынул табакерку, скрутил самокрутку, деловито достал карандаш, записную книжечку и принялся что-то чертить и высчитывать. Он долго мусолил карандаш, мучительно собирал кожу на лбу в складки, брови его при этом вползали высоко на лоб и принимали почти вертикальное положение. Наконец морщины на лбу разгладились, Люциан Янович спрятал карандаш с книжечкой и стал со мной любезнее.

К тому времени, когда мы встали из-за стола и начали прощаться, Люциан Янович чувствовал ко мне явное расположение, которое не хотел скрывать.

Духота не давала спать, я распахнул окно настежь. Вообще говоря, этого делать не полагается; даже легкий порыв ветерка подымает в шахтерском поселке черную пыль, она залетает не только в раскрытые окна и двери — во все щели, скважины и поры. Явственно доносился запах угля, не дыма, а именно мокрого угля, который днем высыхал на солнцепеке.

Я постоял у окна, выкурил последнюю сигарету и уже собрался закрыть окно, но в этот момент загудел шахтный гудок: конец второй смены.

Надтреснутый бас ударил не только в уши — я услышал его памятью, сердцем, всем своим существом. Гудок оглушил, взбудоражил меня, как если бы вдруг раздался выстрел над ухом.

Ну конечно же, я слышал, много раз слышал этот властный рев с хрипотцой, будто в медной глотке завелась какая-то не то трещинка, не то зазубринка. И это придыхание, могучий посвист пара, перед тем как гудку загудеть во всю силу. И судорожно, как бы насильственно прерванный звук, перед тем как гудку замолкнуть.

Медный зов гудел в ушах и после того, как он отзвучал на самом деле.

Полный смутных предчувствий, вышел я из номера, торопливо спустился к портье и спросил:

— Пшепрашам пана. Как немцы называли этот городок во время оккупации?

— Длинное название. В честь своего генерала. Без рюмки не выговорить.

Портье произнес по складам многосложное немецкое название, оно ничего не сказало моей памяти.