Евгений Воробьев - Незабудка

В столовой сейчас, наверное, шумно и многолюдно. И он вспомнил, как Аннушка когда-то носилась между столиками. Капельки пота блестели на лбу. Кухня поодаль, и не так-то легко порхать вперед-назад, прижимая к груди поднос, на котором уместился обед чуть ли не всего звена. Кроме дымящихся тарелок, на подносе и кувшин с квасом — его стряпает Федосеевна. Сказочный напиток! Нектар!!! Удивительно, просто уму непостижимо, как это он за сотню километров, да еще с высоты — Лихоманов скосил глаза на альтиметр, — с высоты две тысячи двести метров столь явственно видит капельки пота на лбу и на переносице Аннушки, видит, как отпотевает кувшин после холодного погреба. Эх, хлебнуть бы стаканчик «федосеевки», чтобы не першило в горле!..

Но даже если бы этот стакан поднесла сейчас сама Аннушка, Лихоманов не смог бы его пригубить, боясь потерять ориентиры...

Встреча с однополчанами была омрачена бесконечными хлопотами. Лихоманов долго торчал на узле связи, радировал дежурному по штабному аэродрому. Двадцатьчетверку заправили горючим, но вылететь не удалось, снизу в обшивке техник обнаружил несколько пробоин, в одну из них кулак можно просунуть. Пришлось о задержке докладывать по радио майору Габараеву.

Потом авиатехник установил, что повреждено и левое колесо шасси: пули смяли обе полые трубки сочленения, которыми крепится шасси к корпусу.

Еще позже дежурный запретил вылет «натощак», без полного боекомплекта, и дал команду оружейникам.

Аннушка счастлива была увидеть Лихоманова невредимым, возмужавшим, хотя и озабоченным сверх головы. И самая большая, самая нежная преданность ему заключалась в том, чтобы как можно скорее снарядить машину под номером «24», быстрее спровадить любимого с аэродрома, сделать короткое свидание еще короче.

Уже на вечер глядя припустил дождь. Гроза разразилась где-то южнее, на левом фланге их армии; оттуда доносились раскаты грома, похожие на канонаду. Дождь быстро прошел, но низкие тучи цеплялись за верхушки рослых берез, и дежурный запретил взлет по крайней мере до рассвета. Лихоманов лежал под крылом самолета, прикрыв глаза. Он мысленно развертывал, просматривал фотопленку, которая запечатлела сегодня столько находок и улик. Эта пленка бесполезно покоилась в кассете, не проявленная, не отпечатанная и никем не увиденная.

Аннушка сидела на том же островке сухой травы, обрадованная и огорченная их нечаянным свиданием, и переживала заодно с ним: поскорей бы разрешили взлет, хотя он приближал их очередную разлуку...

Лишь поздним утром Лихоманов предстал перед мрачным и злым майором Габараевым.

— Ты кто — разведчик или петух? — кричал Габараев, румянец проступил на его смуглых щеках. — Гоняешься за фашистами по всему небу. Хочешь, чтобы из тебя приготовили цыпленка-табака? Вот таких немцы и рисуют, на кабинах. Приглядись в следующий раз. Легко обнаружишь портретное сходство...

— Что же я, баловства ради?

— Зачем баловство? Никто не говорит — баловство. Мальчишество! Снимки нужны были вчера. Не сегодня, а вчера. Твоя пленка стареет быстрее, чем сводка погоды, чем невеста, которую украл нелюбимый...

По-видимому, привезенные снимки представляли большой интерес, но тем самым увеличивалась его вина. Лихоманова вызвал сам начальник штаба:

— Тот самый драчун? Бывает, без драки хотят попасть в большие забияки, а этот... Добыть такие разведданные и ввязаться в бой! Глупо до того, что... Как бы это вам объяснить? Все равно что играть с самим собой в подкидного дурака. И еще обрадоваться выигрышу! — Генерал хмуро глянул на лейтенанта и спросил, склоняясь над картой и не выпуская из пальцев красно-синий карандаш:— Может, соскучились по своим, вот и решили... — Лихоманов стоял руки по швам, лицо его залилось краской, веснушек не стало видно. — Это там у вас зазноба осталась?

— Невеста, товарищ генерал. Однако ко вчерашнему никакого отношения не имеет. И на уме этого не было, когда просился туда на посадку...

— Хочется вам верить. — Генерал пытливо поглядел Лихоманову в лицо — тот не опустил глаз — и неожиданно спросил: — А почему не реагируете на критику?

— Я реагирую, товарищ генерал.

— Как же вы реагируете?

— Молчу и слушаю, как вы меня ругаете.

Генерал бросил на карту, разостланную на столе, карандаш и вприщур поглядел на лейтенанта:

— Ну, а куда делся тот «мессер»?

— Мотор задымил. Начал планировать, снизился над лесом. Тянул, пока мог...

— Как пишут в наших газетах, «фашистский стервятник врезался в землю»?

— Утверждать не могу.

— Но дым без огня редко бывает.

— Дымил фашист исправно, весь горизонт испачкал.

— Выходит, сбили?

— Полной уверенности нет, товарищ генерал. А вдруг дотянул до своего аэродрома?.,

— У вас нет уверенности — полбеды... А вот то, что вы привезли устаревшие разведданные и лишили меня уверенности... Думаете, мне нужна позавчерашняя протухшая пленка? Стрелять из кривого ружья... Идите, лейтенант. Это наша последняя беседа на подобную тему...

Однако спустя несколько дней Лихоманова снова вызвали к генералу.

— А, забияка явился, — усмехнулся генерал, мимолетно оторвавшись от стола с картой и с любопытством глянув на вошедшего. — Вызвал, чтобы сообщить... Партизаны, которые водят дружбу с Габараевым, донесли из-за линии фронта... Слыхали?

— Никак нет.

— Противник-то ваш сгорел. Рухнул со всеми потрохами и записал на ваш счет двенадцатый самолет. А партизанам чуть лесной пожар не устроили... С дисциплиной разведчицкой не в ладах. Хорошо хоть, не фантазируете, а то околачивался у нас в разведке один... Баснописец какой-то. — Генерал строго посмотрел на Габараева. — Батальон запросто превращал в полк. Пушку увидит — батарея мерещится. У страха глаза велики. Кем он до войны был, что врать так навострился? В разведке кривил душой!.. После войны, если выживет, а он обязательно выживет, будет небылицы сочинять. Когда я в последний раз проверил этого капитана Мюнхгаузена, получилось как в сказке для самых маленьких: «А было это тогда, когда этого и в помине не было...»

Лихоманову даже неловко стало слушать, как при нем ругают какого-то неизвестного ему капитана с нерусской фамилией, а генерал по-прежнему красноречиво поглядывал на Габараева. Тот стоял, полузакрыв глаза, виновато ежился и переминался с ноги на ногу, едва слышно позвякивая шпорами и тоскливо поглядывая в оконце. Привязанный к плетню, стоял его гнедой конь, прядал ушами и косился на крыльцо дома, в котором скрылся хозяин.

— Неправдивым людям в разведке вообще делать нечего! — продолжал свое затянувшееся поучение генерал, манипулируя при этом двухцветным карандашом, делая пометки на карте. — У нас все на доверии. Иного послушать: семь верст до небес — и все лесом. А разведчик должен быть правдив, как набожный на исповеди. Наблюдательность — только младшая сестра правдивости. Вашего брата некогда да и просто невозможно проверить. А главное — я не хочу вас проверять! Понимаете? Не хочу!!! Я хочу всегда верить вам на слово! — Может, генерал наговорил бы еще строгостей, но посмотрел на Лихоманова и увидел в лице молодого летчика нечто такое, что заставило его изменить тон: — Хладнокровие — дело наживное. В нашем военном ремесле бывают моменты, когда... Избыток воинственности, горячность без трезвого расчета могут только испортить дело. Вы поняли меня, юноша?