Марк Ланской - Трудный поиск. Глухое дело

Лукин потер рукой лицо, смывая легкомысленное выражение, и придвинулся к столу.

— Дошел до меня слушок насчет Шулякова.

— И что?

— Не в цвет, Михаил Петрович, пустой номер.

— Алиби?

— Алиби. И вообще...

— У вас в материалах дознания алиби расставлены как красные светофоры, во всех направлениях.

— У Шулякова свой расчет.

— Какой?

— Отвести удар от Кожарина, за дружка испугался. Но ни один суд его виновным не признает. Для вас приятного мало будет.

— Послушайте, Лукин, вы ведь не зря приехали. Что у вас на уме? Хотели убедиться в моей глупости или собираетесь помочь?

— О Шулякове я с полной ответственностью. Вся деревня смеется. Неудобно — областная прокуратура. И еще. Жена Семена Шулякова, Алена Грибанова, сильно переживает. Пока этот дурень будет под следствием, ей больше всех достанется. Она и в детстве натерпелась... Ни к чему это.

— От женских слез никуда не денешься.

— Так-то оно так... Смысла не вижу.

— Это даже хорошо, что не видите.

— Не доверяете?

— А как я могу вам доверять, когда вы всей душой на стороне преступника?

— Но Шуляков не преступник.

— А Кожарин?

— Тоже доказать нужно.

Лукин походил по комнате.

— Понять можно так, — сказал он, — что Алферовка вас ничему не научила.

— Я сюда не на курсы приехал.

— Жаль.

Лукин сказал это серьезно. На его лице даже появилось выражение сочувствия. Это было странно и оскорбительно. Но Колесников почему-то не обиделся.

Лукин взглянул на часы и протянул руку.

— Счастливо оставаться. Извините, если что не так сказал, говорил по совести.

— Посидите, — вырвалось у Колесникова. — У меня к вам еще несколько вопросов.

— Пожалуйста, — с готовностью откликнулся Лукин и занял свое место за столом.

Вопросов у Колесникова не было. Ему захотелось побыть в обществе Лукина и откровенно рассказать все, что думается.

— Дайте папиросу.

Лукин протянул пачку, и Колесников неумело затянулся, морщась от горького дыма.

— Надеюсь, вы не думаете, что я считаю убийцу Чубасова злодеем и жажду возмездия.

— Так плохо о вас не думал, — сказал Лукин.

— Понимаете вы, что значит служебный долг? И я выполню его... как бы тяжело мне это ни было.

— А тяжело?

— Тяжело, что хорошие люди не хотят меня понять.

— А потому и не понимают, что разговор у вас идет на разных языках. Они про Фому, вы — про Ерему. Они вам: «Чубасов гад!» А вы им: «Закон нужно уважать!» Они твердят: «Предателю прощенья нет!» А вы их убеждаете: «Закон есть закон!» Да у алферовцев отвращение против всякого беззакония — в крови, в совести. Разве они защищают принцип самоуправства? Они и воровать-то никому не позволят, не то что убить.

— А что они защищают?

— Свою моральную оценку этого конкретного случая. Дело-то исключительное, такие, как Чубасов, табунами не ходят.

— Так ведь не о моральной оценке идет речь. Разве я не разделяю их ненависти к Чубасову? Даже их симпатии к Кожарину мне понятны. Но из этого не следует, что я должен восторгаться их порочной позицией по отношению к закону. Пусть хоть всей деревней отстаивают свои взгляды на суде, но пусть не лгут.

— Это они сгоряча в первый день на эту позицию встали, а сворачивать потом считали — поздно. Тут такое переплетение: и страх за Кожарина, и все еще раскаленная ненависть к военным преступникам, и чувство коллективной солидарности, что ли...

Лукин повертел пальцами, показывая, как все переплелось.

Едва он успел уехать, как явился еще один нежданный посетитель. С трудом передвигая больные ноги в стоптанных валенках, с каким-то свертком под мышкой вошел старик Куряпов. Он неторопливо уселся, достал кисет с махоркой и в ответ на вопросительный взгляд следователя сказал:

— Пиши, пиши, мне не к спеху. Норму свою сполнишь, тогда и покалякаем.

— Не поздновато ли калякать, Андрей Степанович? Может быть, в другой раз?

— В другой никак нельзя, поскольку я убивец и есть.

Колесников даже не удивился. Он молча смотрел на Куряпова.

— Лаврушка-то — моя работа, — продолжал старик.

— Вы что, больны?

— Живот малость крутит... Поясница ишо, с утра хребтину не разогнуть.

— Вам к врачу нужно.

— Ходил. Так вить...

— Ладно, Андрей Степанович, иди проспись.

— В тюрьме отосплюсь, — Куряпов приподнял сверток, увязанный в чистый платок. — Я и бельишко припас, и табачок...

Готовность пострадать за другого, готовность продуманная и выношенная преобразила лицо старика, На него нельзя было сердиться, и высмеять было трудно.

— А чтоб муху убить, у вас силенок хватит?

— Про муху не скажу. А на Лаврушку хватило. Я вить Деникина бил? Бил. Гитлера бил? Бил. Ты на мои ноги не гляди — отпрыгали. Зато...

Куряпов огляделся, увидел у печки кочергу.

— Подай кочергу. Подай, подай, мне за ей кланяться несподручно.

Колесников подал старику кочергу. Куряпов зажал костлявыми пальцами короткий, загнутый конец и распрямил его, Потом так же легко загнул другой конец и бросил кочергу в угол.

— Вот так, сынок, я и Лавруху разок тюкнул, он и готов.

— Чем же вы его тюкнули?

— Шкворень подвернулся, я и приложил. Ты давай бумагу составляй, по форме.

— Поздно сегодня, Андрей Степанович. Норму свою я уже выполнил и перерабатывать не хочу.

— Как же мне-то? — растерялся Куряпов.

— Иди домой... А узелок держи наготове, как время придет, я кликну.

Куряпов смотрел с недоверием.

— Крутишь, Петрович.

— Ничего не кручу. Я выслушал, а писать или не писать — мое дело.

Колесников подошел к Куряпову и, поддерживая его под руку, повел к дверям.

Колесников уже перестал надеяться, что его психологический опыт принесет успех. Похоже было, что колхозники разгадали наивную хитрость следователя и остерегли Кожарина от опрометчивого шага. И все-таки он пришел. Расчет оказался верным: не мог такой человек таиться, когда узнал, что над неповинным Шуляковым нависла угроза суда.

Кожарин решительными шагами пересек комнату, остановился у стола и посмотрел на следователя, как смотрят на человека, который все равно ничего не поймет, сколько ему ни толкуй.

Колесников пригласил его сесть, разрешил курить. Кожарин продолжал стоять и сказал заготовленную фразу:

— Хватит вам людей дергать.

— Я вас не понимаю.

— Чубасова убил я.

Молчание, наступившее после этих слов, придавило одного Колесникова. Кожарин не испытывал никакой неловкости. Смотрел он по-прежнему прямо в глаза следователю.

Колесников усмехнулся.

— Такие заявления я уже слышал. Больно много убийц развелось в Алферовке.

— Не много, а я один.

— Наговорить на себя всякий может.

— Как хотите.

— Расскажите, послушаю.

— Шел мимо продмага. Слышу кто-то меня окликает. Вижу — этот прет прямо на меня со стаканом. Ну... я и убил.