Дмитрий Снегин - Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести

— Ты-то зачем? Тебе, слышь, не начислено. Замер работы не произведен. Вник?

— Я не за деньгами, Степан, я по делу. А ты сегодня за кассира?

— А-а, кто заболел, кто в отпуску, — тянет Якубенко, продолжая ловко отсчитывать рубли, пятерки, червонцы.

Я прохожу в дальний угол, чтобы не мешать. Недобрым взглядом провожает меня Лиля. (Сейчас все на уборке — даже секретари директоров!) Она почему-то недолюбливает меня. Скорее всего, злится на меня за то, что я, по ее убеждению, способствую дружбе Ефима и Алмы. Понимает, что тут невозможно ни способствовать, ни противостоять, а вот думает так и злится.

Хлопает дверь. Своей энергичной, размашистой походкой Ефим устремляется к столу и все от него отстраняются: парень густо посыпан снегом, окутан сырым холодом. Он, видимо, плохо различает предметы, потому что толстые стекла его очков запотели.

— Это, слышь, снег? — изумляется бухгалтер.

— Собственной персоной — снег, Степан Митрофанович! — соглашается Моисеев.

— Где тебя, чертяку, носит? До белых мух задержал. Распишись, получи.

— Извините, — протер очки Ефим. — Извините, с вашей пахотой и сверхранними посевами.

Якубенко озлился.

— Ты кто, чтоб демобилизовать против директивных указаний района и области? Молчать, молокосос!

Ефим молчит, опешив. Зато Лиля бледнеет и неожиданно налетает на бухгалтера.

— Не смейте кричать! Мы вам не крепостные и вообще... — голос ее срывается.

Валентинкина закрывает лицо руками и беспомощно опускается на скамью рядом с Якубенко.

Тот удивленно дыбит брови, как бы не узнавая Лилю, но поднять голос против личного секретаря директора в неподобающем месте не решается. Собрав ведомости, роняет:

— Теперь мое дело сторона. Потому — предупредил. Бывайте здоровы. — Он нахлобучивает брезентовый капюшон и при всеобщем молчании уходит.

Ефим трубкой сворачивает деньги, сует в карман, из которого торчат концы ветоши, делает грустно-комическое лицо и, подражая сестре Райче, протяжно говорит:

— Скатертью дорога-а-а.

— Будет тебе скатерть к утру, — раздается низкий басок. — Навалит снегу по маковку.

— Не ко времени распогодилось, — хмурится Ефим.

— Бултыхайся, как щенок в море, — тянет сонный девичий голосок.

— Не в том дело, — возражает Лиля. — Жалко, народное добро.

— Мы тоже народ, — язвит басок. — Прежде всего нас беречь надо.

— Посмотрите, какой нежный фрукт, — смеется Лиля, и ее лицо становится обольстительным.

Я вижу, как у Ефима розовеют щеки. Ему бы улыбнуться девушке, а он хмурит брови.

— Честно говоря, не до смеху, ребята.

— Какие тут смешки: накрылась наша пшеничка.

— Хватит зубоскалить, — обрывает обладателя баса Ефим.

— А что ты предлагаешь?

— Решительно ничего нового, — почти скучно говорит Моисеев: — Продолжать уборку. То есть — по машинам! — И замурлыкал фальшивым голосом: «Нам не страшен серый волк, рыжий лев, белый снег!» Наши взгляды встречаются. — Сергей Афанасьевич!.. Сколько лет, сколько зим не виделись, а поговорить, что называется, некогда. Не та погода. Кстати, как вы считаете, — продолжать уборку или повременить?

Я понимаю: его взволновало милое личико Лили и он вовсе не нуждается в моей поддержке. Однако молодые люди притихли и рассматривают меня, как диковинный экспонат на выставке. И я говорю:

— Ты сам знаешь — продолжать.

— Благодарю, — улыбается Ефим, нахлобучивая ушанку на свои кудри.

— Но я на вашем месте, — заключаю я под неприязненным взглядом Лили — все силы, всю технику бросил бы на подборку и обмолот валков в урочище Егенды. Саймасай рассказывал, там столько снегу наносит — шагающим экскаватором за год не вычерпать.

— А хлеб выдался налитой, ядреный, — поднимается бас и зачем-то расстегивает свой ватник.

У Лили теплеет взгляд.

— Что ж, Ефим, раздумываешь, — пошли.

Моисеев топчется в нерешительности, потом обращается ко мне:

— Сергей Афанасьевич, дайте мотоцикл. Надо обежать все агрегаты, ребят предупредить. Можно, а?

Глазами я отвечаю: «Пользуйся, какие там разговоры, я сяду за руль грузовика». Ефим срывается с места, исчезает. Общежитие пустеет. Мне тоже нечего здесь делать.

На грузовике я в числе первых попадаю в урочище Егенды. Тут, как по створу реки, пронзительно свищет ветер, набирает силы и вот-вот начнет ворошить, ломать валки. Но уже, тараня ночную темень пучками света, делают заходы комбайны с подборщиками. Выравниваются. Зачадили, как фабричные трубы. Рокот моторов да посвист ветра. Ни смеха, ни девичьих голосов. Все поглотила забота — убрать, обмолотить егендинский хлеб. Замешкайся — и через считанные часы снежные сугробы вздыбятся белыми мавзолеями над живым, теплым, ядреным пшеничным зерном. И всякий раз, подстраиваясь к комбайну со своим грузовиком после очередного рейса, я слышу не скрежет металла, не посвист ветра, а биение сердец то Ефимушки, то Лили, то Дожи. Вижу их сосредоточенные лица и ввалившиеся глаза, крепкие руки на рычагах управления, на штурвалах.

Из последнего рейса в Егенды я гоню машину утром. Снег идет навалом — «дворники» не справляются, и мне приходится часто останавливаться, чтобы почистить ветровое стекло. У совхозной мастерской меня остановил Саймасай. Он сказал: «Пустой снег, еще тепло будет — соберем и остальной хлеб, если дружно возьмемся. Так скажи бригадам». Я спешу обрадовать механизаторов, жму на всю железку. Конечно, при таком снегопаде не может быть и речи об уборке. Хорошо, что успели управиться в урочище Егенды. Ребята, наверное, спят. Уморились за ночь. И какая ночь! Не часто такие на фронте выпадали. «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат, пусть солдаты немного поспят»... Какое там — не тревожьте: на бригадном стане — банная лихорадка. Парни, обнаженные до поясов, азартно обтираются снегом. Розовощекие девчата норовят утопить их в сугробах. Особенно плохо приходится Ефиму: очки залепило, и он ничего не видит. Девушки окружили его и плюхнули в снег.

Я не стал мешать молодой забаве. К тому же, грузовик, наполненный соломой, сердито урчал, и я, оседлав мотоцикл, пригласил водителя держаться моего следа.

Все это я вспоминаю, твердо решив поговорить с Якубенко. Не мог, не может мой Ефимушка идти по дорожке, которая неизбежно приводит на скамью подсудимых. Так я говорю Якубенко.

Мы сидим в жарко натопленной комнате одни: Феня в больнице на дежурстве.

— Что он тебе — брат, сват, родной сын? — миролюбиво разливает Степан чай по замысловатой формы чашечкам.

— А если б сыном был? Родным мне сыном?

Тягостное молчание. Слышно, как отходит парок от чашек, до краев наполненных густым горячим чаем. Якубенко ерошит густой припудренный снежком седины бобрик, с каменной решимостью роняет: