Дмитрий Снегин - Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести

В окно вливается неверный, приглушенный лунный свет. Спит казарма. Спит вся Брестская крепость, облитая лунным сиянием, охваченная ожиданием нового, воскресного дня. Засыпает и сержант Фурсов...

После последнего посещения лагерным начальством Южного городка, после недовольства, высказанного немцами Дулькейту, решительно все изменилось к худшему. Раненых не разрешалось перевязывать, мыть, не разрешалось убирать постели. Хирург Маховенко замкнулся. Место, где лежал Владимир Фурсов, почему-то называлось третьим отсеком. От входа самый дальний. И хотя окно было настежь открыто, воздух держался спертый, гнилой, напитанный зловониями. Те, кто приносил баланду и убирал парашу, все реже и реже рисковали сюда проникать. Баланда и параша стояли рядом.

Из всех щелей и рогожных подстилок полез клоп. Клоп не сосал кровь, клоп пожирал плоть. Одолевали блохи и вши. Но злее мухи паразита не было. Мухи облепляли раны, забивались в уши, ноздри, в рот, от них не было спасения.

Рядом с Фурсовым, на соседней койке, лежал тихий молчаливый солдат. Фурсов безуспешно пытался с ним заговорить. Солдат уже не мог дотянуться до посудины с баландой, а Фурсов не в силах был ему помочь. В одну из ночей сосед разбудил его. С украинским акцентом он повторял одно и то же:

— Я — Дружина... Игнат Дружина... Запомни, будь ласка... — Он бредил.

Фурсову без того было плохо, а тут почудилось — пришел конец. И ему, и соседу. Всем. «Я не Дружина. Я Фурсов... Фурсов... Владимир Фурсов!» Утром он с трудом открыл глаза. Над ним висело мутное облако испарений, и кто-то, похожий на Супонева, одной рукой подавал ему сквозь это облако миску с похлебкой, другой зажимал себе нос. Облако качнулось, размазалось, и Супонев пропал.

Фурсов кричал, звал на помощь, требовал отравы, но его никто не слышал: крик прикипал к гортани. В груди что-то клокотало, хрипело. К нему боялись подходить. Однажды примерещилось такое... Будто окатили его теплой водой, растерли пролежни полотенцем.

В минуты просветления он видел на том месте, где лежал Дружина, другого. Тот, другой, улыбаясь, говорил:

— Зачем отрава? Ты живи!

«Он киргиз... или казах», — силился разглядеть нового соседа Фурсов и опять проваливался в небытие. И опять — в бреду, во сне просил смерти, а сам ожесточенно продолжал единоборствовать с ней.

На пятые сутки ему стало легче. Он увидел возле себя еще не потерявшую полноты девушку с веснушчатым, обрамленным льняными кудряшками, лицом. Она показалась бы ему беспечной, если бы не пепельные тени под глазами, не преждевременно увядшие губы.

— Ну и беспокойный ты, — улыбнулась девушка. — Рыжие все такие?

На ней чистая гимнастерка, по мерке сшитая форменная юбка. Ни ран, ни метин. Фурсов еще не собрался с силами после приступа, обида захлестывает его. «Супонев нос зажимает... и ты — из чистеньких», — травит он душевную рану. И не сдерживается, кричит на девушку:

— Нас блохи заживо едят, а вы... а ты...

Девушка удивленно глядит на него. И разочарованно:

— Ты просто нюня. — И уходит.

«Сколько же мне от роду? Год, два, если я так поступаю. Когда же я научусь жить? Такой я противен и себе, и людям», — казнит себя Фурсов и слышит голос соседа:

— Зачем ты так? Она тебя мыла — всего. Ей стыдно, а она мыла. И перевязала. Постель почистила... Плохо получилось.

«Плохо», — соглашается Владимир, пристально рассматривая соседа. Тот почернел и неестественно округлился. «Вздулся», — догадывается Фурсов. Все у него гниет. И черное, разбухшее тело, и желтоватое стародавней дезинфекции белье, и серое солдатское одеяло. Мухи облепили соседа так густо, что, кажется, он одет в кольчугу. Владимир смотрит на ленивых, жирных мух, и странная мысль приходит ему в голову. «Водились бы в госпитале крысы, не умирали бы люди».

Сосед перехватывает его взгляд и, кажется, догадывается, о чем он думает.

— Надо помирать, как человек, — трудно говорит он. — Фашист увидит — я помирает человеком, ему страшно станет!.. А отрава не надо. И девышка обижать не надо.

— Это у тебя некроз, — невпопад говорит Фурсов и краснеет оттого, что брякнул такое.

На рассвете сосед скончался. Фурсов этого не знал, он спал. Не проснулся он и тогда, когда мертвеца уносили. Утром, открыв глаза, он увидел рядом с собой аккуратно заправленную койку и понял — умер. Было неписаным законом — койку умершего заправлять по Уставу. Этим как бы отдавалась ему последняя воинская честь. Фашисты это расценивали как протест и вызов.

Пришла миловидная девушка, переносье облеплено ржаными веснушками; села на табуретку возле изголовья, спросила так, как если бы они были знакомы давным-давно:

— Ну, как себя чувствуешь, Рыжий?

Он улыбнулся.

— Зато ты — жгучая брюнетка.

— Пара сапог, — улыбается и девушка. — Знаешь, тебе надо отвлечься. Ты читать любишь?

«Чудная какая-то», — думает Фурсов, любуясь девушкой.

— Я принесла тебе Мопассана. «Милый друг». — Она положила книгу на одеяло.

Он потянулся за книгой. Из нее выпал тоненький бутерброд, распространился острый запах горчицы. «Она принесла яд!» — догадался Фурсов и растерянно глянул на девушку. Я не хочу умирать! Понимаешь — не хочу! Я хочу быть с тобой! И медленно, старательно пережевывал хлеб с горчицей и думал, что уже никогда не отведает такого вкусного хлеба, такой ароматной и острой горчицы. Проглотив последний кусочек, сказал:

— Вот и все, милый друг.

Она удивилась:

— Послушай, что с тобой? Ах, да, в глазах жизнь появилась.

— Какая жизнь? — испугался Фурсов.

— В твоих глазах — жизнь.

Фурсов вспомнил: это перед кончиной. Так говорили старухи. Он откинулся на подушку и стал ждать. Но что-то теплое и сильное струилось по всему телу, омывало душу, требовало выхода.

— Как тебя звать? — взял он девушку за руку.

— Аня.

— Аня?!

— Чему ты удивляешься? Да, Каменева Аня.

«Аня, только другая», — хотел сказать он, но подумал, что девушка не поймет его и может обидеться. И крепче сжал ее руку.

— Не уходи.

— Тебе легче, — не спросила, а утвердительно сказала она, высвобождая свою руку.

— Все равно, не уходи.

Аня улыбнулась.

— Завтра еще раз искупаю в карболке, не возрадуешься!

— Не уходи...

Но она ушла. Ночью, когда спал (а он по-прежнему спал крепко и подолгу), на соседнюю, уже несколько суток пустовавшую койку положили безрукого красноармейца. И когда утром Аня пришла, чтобы промыть раны Фурсову, он, безрукий, поднялся и ушел. Фурсов был благодарен ему, но почему-то между ними не возникло ни дружбы, ни даже близости, которые неизбежно возникают между людьми одной трагической судьбы.

Прикованный к постели, обреченный на долгую неподвижность, Фурсов старался держать себя в узде. Иногда он срывался. Давно пропал куда-то Супонев. И вообще — никого из своих. Ни Кипкеева, ни Аникина, ни Нури Сыдыкова. Все вокруг чужое: и свет в окне, и этот безрукий молчун, и даже Аня со своими «тебе не больно?», «потерпи... потерпи!» Что-то затуманивало сознание, пощечина тети Кати забывалась, и он начинал бушевать. Открывалась головная боль, открывались раны.