Дмитрий Снегин - Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести

К трудной работе в медсанбате Валя привыкла сразу. Еще школьницей она увлекалась военным спортом, не раз отец брал ее с собой на охоту. Валя теперь поняла, что уже тогда отец приучал ее к суровому образу жизни.

— В семье военного все должны быть военными, — любил он говорить своим детям.

Бесшумно, как это умеют делать медицинские сестры, подошла Валя к носилкам, на которых лежал тяжелораненый лейтенант. Его вместе с бойцами только что внесли. Она протянула лейтенанту стакан горячего чая. Лейтенант тяжело и, как показалось Вале, обреченно дышал.

— Товарищ командир, — обратилась к нему Валя, — выпейте чаю. Вам надо согреться. Сделают сейчас операцию, и боль как рукой снимет.

Раненый повернулся к Вале:

— Не от раны тяжело мне, сестра. Горе давит мне сердце. — Лейтенант задохнулся, и по щекам покатились редкие крупные слезы.

— Успокойтесь, все будет хорошо. — Валя поднесла к губам лейтенанта стакан, и ей самой показалась ненужной эта стереотипная, успокоительная фраза.

Лейтенант, не в силах больше скрывать своего раздражения, приподнялся на локтях, расплескав чай:

— Ни черта вы, сестра, не знаете... Батьку нашего... генерала...

Но тут вспыхнувшая снова боль оборвала его слова, и он упал на носилки, замолк.

Сначала что-то горячее подступило к сердцу Вали, а потом ей стало холодно, и откуда-то издалека она услышала голос бойца. Это был Сырбаев, который хорошо знал дочь генерала.

— Что вы, товарищ лейтенант, окопные страхи на сестру нагоняете. В самом деле вам надо выпить чайку, успокоиться.

— Успокоиться?! — прохрипел лейтенант, снова пытаясь вскочить. — Да как ты смеешь говорить это, когда, быть может, нашего генерала уже нет в живых!

Сырбаев в страхе взглянул на Валю и сразу заметил, как побледнели ее щеки, черные круглые глаза расширились и сделались неподвижными. Но тут же она решительно протянула стакан лейтенанту.

— Пейте!

То ли понял раненый, что сказал что-то неладное, то ли силы оставили его, только он взял стакан и крупными, резкими глотками опорожнил его, не спуская с лица сестры печальных голубых глаз.

Валя машинально приняла пустой стакан и так же машинально вышла в коридор. Тут ее перехватил Желваков и, не отводя глаз, заговорил:

— С ранеными все в порядке. Тебе, Валя, можно отдохнуть. Иди.

— Зачем? — безучастно спросила она и мысленно докончила: — Зачем вы скрываете?

А Желваков, придав своему голосу начальнический тон, продолжал:

— Как зачем?.. Впереди столько работы. Тебе надо восстановить силы.

— Я знаю... я все знаю. Это — правда?.. — глухо вымолвила она и пошла своей неторопливой походкой в кипятильник. «Почему... почему я не умею плакать?» — беззвучно шептала она.

И вдруг страшное подозрение мелькнуло у нее: а что если отца провезут мимо медсанбата и она не увидит его?

Валя торопливо передала стакан какому-то бойцу и снова метнулась в коридор. Она едва не столкнулась с комиссаром медсанбата, который вовремя придержал ее за руки и так, не выпуская рук, сказал:

— Надо ехать в Истру. Машина ждет.

Валя подняла на комиссара черные, сухие глаза и с мольбой в голосе спросила:

— Вы-то можете мне сказать, это — правда? Я готова ко всему.

— Если бы я знал, — горько вздохнул комиссар.

Валя молча собралась, молча села вместе с Желваковым в санитарный автобус, который плавно помчал их в ночь, навстречу неизвестности.

Люди сосредоточенно молчали, пока в автобус на какой-то остановке не вошел плотный высокий человек и, окинув всех взглядом, сел рядом с Валей.

— Можно трогаться, товарищ член Военного Совета? — спросил кто-то из кабины шофера.

— Да, — коротко ответил Валин сосед, и автобус снова помчался вперед.

Член Военного Совета плотнее втиснулся в сиденье и ровно, как бы продолжая случайно прерванный разговор, тихо забасил:

— Вам, товарищ Панфилова, придется сопровождать генерала, вашего отца в Москву, а потом поехать на родину. Мы верим в ваше мужество. У вас есть мать, сестры, брат... Вы должны разделить с ними свое мужество.

Он коснулся ее руки, и Валя поняла, что член Военного Совета хочет, чтобы она заговорила. Доверчиво повернулась она к соседу, и он показался ей отцом. Валя ужаснулась этому сходству и прошептала:

— Я буду такой, как отец.

— Спасибо вам.

Член Военного Совета положил свою широкую ладонь на руку Вали и провел по ней. Слова и этот жест были отцовские. Валя прильнула к его груди и замерла.

В Истре Валю провели в какую-то комнату и оставили одну. Вот сейчас она увидит отца... Она бросится к нему... Она сама перевяжет рану.

Но вскоре ее снова обступили сестры, хирурги, что-то говорили, предлагали сесть, но она не садилась. Она обвела всех недоуменным взглядом и с укором спросила:

— К чему все это?

— Ни к чему! — почти грубо отозвался Желваков. Горе сузило его большие глаза. — Нет больше нашего генерала, твоего отца, Валя!

— Что вы! — ахнула пожилая медицинская сестра и загородила Валю, словно от удара.

— Я хочу его видеть... Где мой отец? — гневно обратилась Валя к Желвакову.

В комнате, куда они вошли, на столе лежал ее отец в полной боевой форме. Валю поразило его живое, спокойное лицо с улыбкой на губах. Именно по этой теплой, с детства знакомой улыбке она сразу поняла — отец мертв. И тотчас в ее глазах закружились лица генералов, командиров, бойцов, поплыли цветы, окна, стены. Без посторонней помощи вышла она на улицу, прислонилась к заснеженной стене. Потом кто-то поправил на ней шапку.

Очнулась она лишь под утро следующего дня, когда тело отца было доставлено в Москву и гроб установлен в зале Дома Красной Армии. Валя видела гроб, утопавший в цветах, воинов, женщин, детей, рабочих московских заводов, которые медленно шли нескончаемой вереницей под звуки траурных мелодий.

В крематории она потеряла сознание.

Пришла она в себя от тепла, которое разлилось по всему ее телу. Она открыла глаза, увидела седую голову Желвакова и ощутила запах вина на губах. Потом ее слух уловил знакомый, ставший родным, спокойный басовитый голос члена Военного Совета:

— Дочь генерала отправите с провожатым домой. Ей тяжело будет продолжать служить там, где все ей будет напоминать об отце.

— Я не поеду домой, — приподнялась с кушетки Валя и оправила гимнастерку.

— А как же мама? — испуганно спросил чей-то девичий голос.

— Мама... она поймет.

Член Военного Совета посмотрел на Валю, его очень утомленное лицо просветлело, глаза загорелись. Он подошел к Панфиловой и прижал ее к груди, как родную дочь.

— Все мы сыны и дочери одной матери — Советской Родины, — звучно произнес он, — и мы будем защищать ее грудью от всех врагов. Всегда.