Александр Бартэн - Под брезентовым небом

— Скоро теперь, — ободряюще сказал хирург. И верно, распрямился через несколько минут. — А теперь домой. Домой, и спокойно лежать. Надеюсь, дней через семь-восемь.

Домой! На миг Мансурову представился номер в гостинице, мягкая постель, освежающее прикосновение прохладных простынь. До чего приятно будет лечь.

— Полный покой! — повторил хирург.

Однако мысли Мансурова неожиданно переменили ход. Он вдруг увидел себя выходящим из номера, из гостиницы. Увидел свой путь от гостиницы до цирка. Весь путь — два квартала по проспекту, поворот на площадь, служебный ход, ведущий на конюшню. И сразу, стоило мысленно добраться до ворот конюшни, добраться и приоткрыть эти ворота, — в лицо Мансурову ударило острым звериным запахом. «Как Эмма? Успокоилась ли? Сколько раз предупреждал, что она не терпит алкоголя!»

— Помогите, пожалуйста, мне подняться.

Свесил ноги. Стал на ноги. Они слушались плохо.

— Который час? — Услыхал ответ и опять попросил: — Помогите мне выйти. Спасибо, товарищ хирург!

Директор руками всплеснул при виде забинтованной головы:

— Сейчас же, голубчик, в гостиницу. Машина ждет.

— Нет, в цирк, — ответил Мансуров.

— В цирк? В таком состоянии? С ума сошел!

— В цирк, — повторил Мансуров. — И поскорее. Сейчас же. Антракт кончается!

Удивительная вещь: решимость артиста, казалось, должна была обрадовать директора — чего же лучше, аттракцион остается в программе, снова все пойдет заведенным ходом. Ах, как сильно было искушение поддаться, согласиться. Но нет.

— Не могу позволить! — закричал директор. — Я тебе не эксплуататор! Я директор советского цирка!

— Антракт кончается, — с возрастающей настойчивостью напомнил Мансуров.

Там, в цирке, и в самом деле сильно затягивался антракт. Настолько затягивался, что в зале все громче и чаще раздавались нетерпеливые хлопки, потом и топот ног. Униформисты толпились в растерянности. Не лучше чувствовал себя инспектор манежа.

— Сомневаешься? — спросил один из старых артистов.

— Так ведь обезьяна обошлась с ним беспощадно.

— И все же готовь манеж, — посоветовал старый артист.— Я Мансурова знаю.

Действительно, в то же мгновение за кулисы ворвался запыхавшийся директор. Он утвердительно кивнул инспектору, и разом все вокруг пришло в движение.

Молодой сотрудник местной газеты, тот самый, что с волнением обдумывал первую свою самостоятельную статью и уже не первый раз повторял про себя те вопросы, что после представления задаст дрессировщику, также с нетерпением ждал второго отделения.

И вот прозвенел последний звонок. Манеж озарился ярким светом. Круглый полог, до времени скрывавший убранство манежа, ушел под купол. И тогда открылись пальмы. Крикливые пестрые попугаи раскачивались на ветвях. А под пальмами, изгибая длинные волнообразные шеи, шли хороводом королевские цапли.

— Георгий Мансуров! — возвестил инспектор.

Дрессировщик вышел в костюме, напоминающем золотую кольчугу. Сверкали и искрились блестки. Странным, однако, был головной убор. К такому костюму подошел бы шлем, а вместо него голову и плечи плотно закрывал черный бархатный капюшон.

— Спасибо, хоть такой отыскался в костюмерной,— шепнул директор стоявшему рядом инспектору. — И как он может работать после того, что случилось? Лично я ни за что бы не смог!

Дрессировщик подал знак, и на манеж выбежали антилопы. Тонконогие, тонкорогие, помчались они вперегонки, грациозно летучими прыжками одолевая препятствия. За антилопами — зебры. «Вальсе!» — приказал им Мансуров. И зебры, разлинованные в черное и белое, стали кружиться вокруг пальм, чутко поводя в такт оркестру длинными острыми ушами.

А затем (восторженный гул прокатился по амфитеатру) из бассейна в середине манежа показалась огромная голова бегемота. Шумно отфыркиваясь, он вылез из бассейна, вода скатилась с лоснящейся кожи, и бегемот, с великой осторожностью переставляя короткие ноги, прошел по узкой доске над манежем. Прошел, спустился, раскрыл пасть, похожую на бездонный кошель. Мансуров кинул морковку в кошель.

— Нет, я бы ни за что на свете не смог! — восторженно и сокрушенно повторил директор.

Дождавшись конца представления, сотрудник газеты поспешил за кулисы. Дверь в гардеробную Мансурова была приоткрыта, отчетливо доносились голоса.

— Хочешь дальше в цирке работать, обдумай свое поведение, — говорил Мансуров.

— Так я ж предлагал из шланга. Вы сами воспротивились.

— Из шланга? А ты подумал, что Эмма могла бы простудиться, пневмонию схватить?! Такими, как Эмма, дорожить надо. Первоклассной артисткой обещает стать!

Сотрудник газеты постучал. Войдя, увидел забинтованную голову.

— Я и не подозревал. Вот, значит, почему вы вышли на арену в таком необычном уборе. Что же случилось?

Лицо дрессировщика было не только утомленным. Даже в обрамлении белоснежных бинтов оно поражало мертвенной, бумажной бледностью.

— Что случилось? — заставил себя улыбнуться Мансуров. — Ничего особенного. Случай частный один. Мало ли какие приключаются в цирке случаи. — И повторил: — Частный случай. Не больше! А теперь садитесь. Продолжим беседу. Я ведь ваш должник!

Нынешний Воронеж с такой быстротой, с таким размахом расширяет свои границы, что трудно понять, как могла сохраниться окраинная эта улочка. Но она сохранилась и по-прежнему дремотно сбегает по косогору — к заливным, ярко-зеленым лугам, к реке, сверкающей на солнце. Тихо, безлюдно, неподвижно. Будто рядом и нет кипучего города.

Был полдень. Была метель — июньская, тополиная. Мальчишки — только они и повстречались мне — сгребали тополиный пух высоким холмиком, подносили спичку, и — жик! — точно мгновенная пороховая вспышка. Женский голос, лениво донесясь из прикрытого ставней окна, пообещал вздрючку за такое баловство. Подействовало. Разбежались. А тополиный пух все летел и летел. И река сверкала все так же расплавлено.

Дом я нашел без труда, даже не сверяясь с номерным знаком. Нашел и сразу узнал, хотя прежде бывать здесь не приходилось. Так иногда случается: видишь во сне, затем сверяешь сон и явь и убеждаешься в разительном сходстве.

Старый, обшарпанный дом. Покосившиеся ворота. Во дворе неказистые, бог весть из чего сколоченные пристройки. Выщербленные ступени крыльца.

Осторожно взойдя на крыльцо, я и дальше стал подыматься с опаской. Уж так скрипела, так надсадно скрипела шаткая лестница. И будто предупреждала при каждом шаге: «Ничего ты тут не найдешь! Ничего не найдешь!» Однако тут же на лестничной стене я увидел эмалированные медальоны, каждый из них заключал в себе надпись, и надписи эти не могли не заинтересовать. Сперва я прочел: «Искусство ревниво: оно требует, чтобы человек отдавался ему целиком!» Несколькими ступенями выше: «Кто людей веселит, за того весь свет стоит!» И наконец, на верхней площадке, у самых дверей, обитых залатанной клеенкой: «Добрые гости — хозяину честь!»