Александр Бартэн - Под брезентовым небом

— Не жалуюсь. Давай-ка собираться. Пусть с первого раза увидят, какой у нас порядок.

Отрепетировали как всегда. И вечером, как всегда, отработали. Можно было уходить из цирка, но Валя сказала:

— Иди один, Костя. Я ребятам обещала. Хочу поглядеть, как репетируют.

Он чуть было не согласился тоже остаться, но помешала какая-то обида: «А почему, собственно, лично меня не пригласили?»

Время перевалило за полночь, когда вернулась Валя.

— Ну как? — спросил сквозь дремоту Шламов. — Обошлось? Не помешал электрик?

Она не ответила. Разделась, сложила аккуратно вещи, раскрыла постель, но не легла. Осталась сидеть на краю постели.

— Да что это с тобой? — приподнялся Шламов на локте. — И прошлой ночью была беспокойной какой-то, и сейчас.

— Знаешь, какой я видела прошлой ночью сон? — откликнулась Валя. — Да нет, мой сон для тебя неинтересен. Ты, наверное, даже сны свои заранее продумываешь. — И вдруг воскликнула, переменясь в лице: — А я так не хочу! Не хочу так больше!

Теперь и он поднялся:

— Ей-богу, Валя, понять не могу. Скажи на милость, какая муха.

— Я так не хочу! Мне последнее время кажется, будто мы с тобой остановились и стоим, стоим. Все вокруг движется, а мы как стали, так и стоим! Скажешь, репетируем? Неправда — не репетируем, а повторяем!

— Однако же наш номер.

— И это знаю! Знаю, что ты сейчас скажешь! Что номер наш в хорошей форме, и принимается хорошо, и рецензии положительные. И что, если так, нам не к чему торопиться. Все это я знаю, Костя. Но не понимаю, как же можно так жить, ограничивая себя в самом важном, самом счастливом. Почему именно сейчас, когда мы сильны и молоды, мы не готовим новое, довольствуемся сделанным?!

При всей своей уравновешенности Шламов почувствовал, как в нем вскипает раздражение. Он не привык, чтобы кто-нибудь разговаривал с ним в подобном тоне, даже партнерша, даже жена. И все же заставил себя сдержаться:

— Отложим разговор. Утро вечера мудреней. Между прочим, сны можешь смотреть какие хочешь!

Выключил свет. Темнота и тишина. Лицом в подушку, Валя пыталась уснуть, но не могла. Лежала в какой-то тяжкой скованности.

Долго не удавалось уснуть и Шламову. Он был не только обижен, был и оскорблен тем, что услыхал от жены. Разве не прилагал он все силы к тому, чтобы все и всегда в их жизни было в ажуре? И если так, какие же претензии? Или встреча с бывшими однокурсниками настолько повлияла на Валю? Быть не может такого! Ерунда! «И дернул же меня черт поделиться с ней замыслом нового номера! Запомнила и который раз возвращается к этому разговору. Не может понять, что еще не момент!»

И все же, поворочавшись с боку на бок, Шламов заставил себя в конце концов уснуть. И до того крепко уснул к утру, что не услыхал телефонного звонка.

— Костя! — позвала Валя. — Проснись! Из цирка звонят!

Встал. Подошел к телефону.

— Слушаю. Телеграмма? Из главка? Читайте!

Не сводя глаз с заспанного мужа, Валя увидела, как вдруг прояснилось, разгладилось, заулыбалось его лицо.

— Спасибо, что позвонили. Да-да, мы ждали. Вопрос был только во времени. Спасибо. Приду через полчаса!

И обернулся, повесив трубку:

— Я ж тебе говорил: утро вечера мудреней. Ждали и дождались. Включены в зарубежную поездку, в ту самую — по Африке! Ну как, теперь-то, надеюсь, довольна?

Валя продолжала смотреть на мужа. «Как странно,— думала она. — Вовсе я не рада. Совсем не рада!»

— Хватит, Валюта, переживать! Хватит и не к чему, — рассмеялся Шламов и даже великодушно обнял, показывая, что не помнит обиды. — Собирайся-ка в цирк.

А я вперед поспешу. И отъезд оформить надо, и с экспедитором договориться.

И уже на пороге, взявшись за дверную ручку, добавил:

— А насчет дальнейшего, насчет второго номера — на этот счет не беспокойся! От нас не уйдет!

Валентина и Константин Дроздовы по нынешний день выступают с номером ручной вольтижной акробатики. Номер крепкий, пользуется успехом. Возможно, у артистов другие имена, чем в этом рассказе. Но разве дело в именах?

Что же касается второго номера — трудно сказать, когда он осуществится. Возможно, когда главк объявит смотр новых номеров. Возможно, впрочем, и другое. Неужели же Валя Дроздова, поначалу умевшая добиваться своего в жизни, на этот раз так и не подымет высоко голову?!

Привокзальные площади — место беспокойное. Так и в этом городе на севере Италии. Отель, в котором я поселился, смотрел как раз на привокзальную площадь. До позднего часа в номер ко мне врывался нестройный шум — пронзительные свистки электровозов, автомобильная разноголосица, крикливая перебранка уличных торговцев. Наклонясь над балюстрадой балкончика, ласточкиным гнездом прилепленного к фасаду, я мог наблюдать, как торговцы охотятся за каждым выходящим из отеля, как с мольбой и с наглостью пытаются навязать свой жалкий товар. Лишь один из них вел себя иначе. Потому-то я и приметил его.

Человеку было много лет, но он старался держаться прямо. Седая голова, худощавая фигура, костюм немодного покроя. Чем промышлял этот человек, я понять не мог: в руках он ничего не держал. Однако стоило появиться в подъезде кому-либо из солидных, респектабельных гостей отеля — человек направлялся навстречу и, учтиво поклонившись, делал некое конфиденциальное предложение. Чаще всего оно не встречало отклика, и тогда, ничем не выказывая разочарования, человек отступал со столь же учтивым поклоном. Если же выпадала удача, приглашал в экипаж. Этот экипаж, единственный на площади, запруженной машинами, кидался в глаза черным лаком, сверканием фонарей. Усадив гостя, человек подавал кучеру знак, и тот отъезжал, картинно взмахнув бичом. «Цок-цок-цок», — стучали копыта. Экипаж скрывался за углом, и человек, проводив его взглядом, снова занимал выжидательную позицию перед подъездом. Лишь часов в одиннадцать — в начале двенадцатого позволял он себе уйти, предварительно сверив свои карманные часы с колокольным боем близлежащего храма.

Так происходило из вечера в вечер, и, выходя на балкон, я уже не сомневался, что снова увижу пожилого деликатного человека.

Однажды мы чуть не столкнулись у подъезда, даже встретились глазами. Помешал соотечественник, громко окликнувший меня. Словно испугавшись чего-то, человек мгновенно отпрянул, исчез в толпе прохожих.

Назавтра — вечер выдался томяще душным — я собрался было лечь спать, но почувствовал, что не усну и лучше пройтись, чем без толку ворочаться в постели. Куда направиться, я не имел понятия. Но иногда любопытна и такая прогулка — без цели и адреса, куда глаза глядят.

Улица, на которую я свернул с площади, отличалась от центральных городских магистралей. Узкая, коленчатая, она была выложена неровным булыжником, а траттории — скромные ресторанчики, ютившиеся на ней, — выдвигали свои столики прямо на мостовую. Это делало улицу как-то по-особому, по-домашнему обжитой. Жаровни, над которыми колдовали повара, полыхали синим угольным огнем. Дым шипящего масла ел глаза. Стучали игральные кости. Усердствовали осипшие радиолы. А в раскрытых настежь окнах азартно кричали женщины: высовываясь до пояса, они переговаривались через улицу, судачили, делились новостями. Улица жила своими интересами, жила для самой себя и ничуть не заботилась о том, какой может показаться постороннему взору.