Александр Бартэн - Под брезентовым небом

Не было половины десятого, когда Мари со свертком в руках вышла из дому. На крыльце остановилась и зажмурилась: солнце брызнуло ей в глаза.

— Иди же, иди, — подтолкнула няня Федоровна. — Чай, Илюша ждет не дождется!

Однако стоило Мари сделать несколько шагов вперед, как, откуда ни возьмись, дорогу ей преградил Леонтий Фомич.

— Куда собрались?

— Я тороплюсь.

— Извольте ответить: куда?

— Пустите!

Я стоял возле Мари и за спиной Леонтия Фомича заметил зло ухмыляющегося дядю Колю. Не иначе как он предупредил.

— Пустите меня, — растерянно повторила Мари.

— И не подумаю, — прошипел Леонтий Фомич.— Сейчас же назад!

Мари поглядела по сторонам, словно ища защиты. Потом, наклонив низко голову, отступила, вернулась в дом.

— Как же будет теперь? — спросил я испуганно няню.

— А так, видать, и будет... Добился своего Леонтий!

Тем временем началась демонстрация. В чистом и прозрачном осеннем воздухе все отчетливее звучали трубы оркестра. И вот на дальнем конце улицы появились первые колонны, и вскоре всю улицу залило море голов, и всюду красные знамена, красные полотнища, и не один оркестр под ними — множество громких оркестров. И тут же красиво разукрашенные машины. И на каждой — революционная сцена. На одной машине бесился капиталист в цилиндре. Он грозил демонстрантам кулаками, топал ногами, и на него накидывали смирительную рубашку. Другая машина: шар земной, опутанный цепями капитализма, но рабочий в кожаном фартуке молотом сбивает эти цепи. Третья машина: поп, генерал и кулак в обнимку, над ними тифозная вошь и аршинными буквами лозунг: «Всех паразитов под ноготь!»

— Гляди! — крикнул Петя. — Еще машина!

И мы увидели грузовик, на открытой платформе которого стояла расписная ладья. Сам Степан Тимофеевич Разин сидел в ладье: алая рубаха, подпоясанная широким кушаком, сафьяновые сапоги, волосы в скобку... Да, это был Разин, и все-таки я узнал Илью Захаровича. И крикнул ему, когда грузовик поравнялся с нашим домом:

— Мы здесь!

Илья Захарович услыхал и обернулся резко. Подозвав меня, наклонился над бортом ладьи:

— Маруся где?

— Дома. Леонтий не пустил!

Ответ мой, как видно, больно задел Илью Захаровича. Распрямившись, расправив плечи, поднявшись во весь рост, он крикнул:

— Маруся!

То ли само по себе в этот момент задержалось движение демонстрации, то ли громкий возглас вызвал краткую остановку, только все вокруг вдруг притихло, замерло.

— Маруся! Слышишь?

Она не отозвалась, не появилась, и тогда я опрометью кинулся в дом — я не мог допустить, чтобы такая обида была нанесена Степану Разину.

Без труда нашел я Мари: зарывшись в подушку лицом, она лежала на кровати в комнате Федоровны.

— Вставай сейчас же!

— Не надо, Шурик. Не могу!

— Можешь! Должна! Илья Захарович ждет!

Она продолжала отнекиваться, плечи ее вздрагивали от рыданий, и напрасно, развернув лежавший тут же сверток, я протягивал парчовый сарафан, жемчужный убор...

Вдруг за спиной услыхал негромкое повизгивание. Это был Пушок. Остановясь на пороге, собачка не сводила с меня глаз — ласковых, преданных, умоляющих. С того дня, когда, погнавшись за соседской кошкой, Пушок сорвал мой клоунский выход, я не смотрел на собачку, считал себя с ней в ссоре. Но сейчас меня осенило.

— Бери! — подал я команду.

Пушок только этого и ждал. Взмахнув угодливо хвостиком, он схватился зубами за край жемчужного убора.

— Теперь служи! Слышишь, служи!

Вот когда пригодилась моя дрессировка. Продолжая держать в зубах убор, став на задние лапки, собачка замерла в этом положении.

— Смотри, Маруся! Даже Пушок... Даже он просит тебя!

Мари приподняла голову, увидела собачку и не смогла удержаться, рассмеялась сквозь слезы. Потом воскликнула, блеснув глазами:

— Эх, была не была!

Минутой позже мы вместе появились на крыльце: прекрасная княжна и долговязый мальчишка с собачкой на руках.

Увидя девушку, Илья Захарович — нет, не он, а Степан Тимофеевич Разин — сильным прыжком соскочил с ладьи. Кинувшись навстречу, обнял, принял на руки. И тут же, только успели они подняться в ладью, снова грянули трубы, и всё вокруг заулыбалось, зашумело.

С Пушком на руках я торопился за ладьей. Вряд ли кто-нибудь обращал на меня внимание. Но сам-то я чувствовал себя победителем, почти что Дуровым. Пускай в прошлый раз не удался мой клоунский номер, но зато теперь... Разве я не помог Степану Разину? Разве не одолел зловредного Леонтия?.. Я вприпрыжку спешил за ладьей, и мне казалось, что на рукавах у меня звенят весело бубенчики и что каждый встречный любуется чудо-дрессированным Пушком. Да и собачка точно понимала свои заслуги: сладко жмурилась и облизывалась, опять и опять крутила пушистым хвостом.

После, когда демонстрация закончилась, Илья Захарович обратился к тете:

— Не возражаете, если приглашу Марусю на торжественный митинг? Хотел бы и Шурика прихватить!

Как равный шагал я по улице между Марусей и Ильей Захаровичем. Они о чем-то ласково и тихо переговаривались, но до того ли было мне, чтобы прислушиваться: я все еще был переполнен праздничными впечатлениями.

А на базарной площади ждала неожиданность. Давно ли круглая дощатая постройка была бесприютной, заброшенной. Сейчас она стала неузнаваемой: заново покрашена, ярко освещена, гирлянды над входом и непрерывно идущий народ.

— Как бы к началу не опоздать, — озабоченно сказал Илья Захарович. — Прибавим ходу!

Только успели мы занять места, как открылся митинг. И со всеми вместе я пел «Интернационал». И Илья Захарович, сняв шелковый алый бант, переколол его мне на грудь.

— Ах, господин директор, — нежно прижала меня к себе Мари. — Ах, господин цирковой директор!

Но я не позволил ей так меня называть. Во-первых, не господин, а гражданин, пора бы это помнить. А во-вторых, я вовсе не директор, а клоун, и хочу всегда быть клоуном, только клоуном и ни на что другое не соглашусь!

Трудные годы остались позади, и цирк на Фонтанке принарядился вновь, запестрел афишами и анонсами,— теперь уже государственный цирк.

Вспоминая то время, я не могу не вспомнить о Владимире Евсеевиче Герцоге. Не кто другой, как он, помог мне сблизиться с цирком.

Официально Владимир Евсеевич числился инспектором манежа, но терпеть не мог, когда его так звали, и ворчал, хмуря густые, кустистые брови:

— Все новшества, новшества! Звался, как положено, шпрехом. Так нет, перекрестили зачем-то!

Действительно, с давних пор в цирке существует должность шпрехшталмейстера, или сокращенно — шпреха. Должность немаловажная, и потому она неукоснительно доверяется человеку не только внешне представительному, но и до тонкости знающему цирковое дело: тут надо и программу вести, и униформистами, командовать, и поддерживать закулисный порядок. А вот теперь решили отказаться от иноземного слова — шпрехшталмейстер, заменить его более понятным — инспектор манежа.