Александр Бартэн - Всегда тринадцать

— Порядок, выходит! — прогудел Буйнарович. — Все артисты, выходит, на месте!

И опять, глуша все вокруг, заиграл оркестр. И опять электрики включили слепящие прожекторы.

Казарин вернулся за кулисы. Багаж его был уже распакован и перенесен в отдельную кладовую. Сбоку от форганга появилось авизо, составленное Петряковым, — очередность номеров в предстоящей программе. Первое отделение предстояло заканчивать Лео-Ле, второе целиком отведено было аттракциону Сагайдачного. «Так-то, уважаемый Сергей Сергеевич. Не хотелось, ох не хотелось вам этого, да ничего не попишешь: придется встретиться со мной в одной программе! Кстати, где же Аня?»

Казарин тут же отправился на розыски двоюродной сестры, но нигде не смог ее найти: ни в зале, ни за кулисами, ни в фойе. «Что ж, увидимся позднее. Пока что познакомлюсь с директором».

В кабинете у Костюченко находился Вершинин. Он и сейчас улыбался, но улыбка была горьковатой, с оттенком обиды:

— Ей-богу, товарищ директор, не могу понять. Лузановым — только-только пришли из училища — квартира со всеми удобствами, отсюда два шага, а нам. Не хочу хвалиться, но жена моя в свое время два курса музыкального училища окончила, Восьмого марта неоднократно в приказах отмечалась. Не говорю уже о том, что номер наш имеет высокохудожественное звучание. А что предоставили нам в смысле квартиры?

Таков был Вершинин. Вечно кому-нибудь завидовал, что-нибудь выканючивал. Костюченко, однако, этой его особенности не знал и потому проявил сочувствие:

— Я обязательно выясню, почему вас поселили в неудобной квартире. При первой же возможности исправим положение!

— Да уж, попрошу, — поджал губы Вершинин. — Конечно, Сергей Сергеевич Сагайдачный заступился бы за меня. Просто не хочется лишний раз беспокоить.

Наконец, заручившись директорским обещанием, Вершинин удалился. Казарин назвался и поспешил заверить, что со своей стороны никаких претензий не имеет.

— Спасибо и на том, — с облегчением вздохнул Костюченко. — А то, поверите ли, просто зарез. Да еще сюрпризы. В программу предполагался соло-эквилибрист, а вместо него неожиданно прислали семью Никольских. Большая разница — один человек или пятеро. Изволь в последний момент еще одну квартиру подыскать!

— Задача! — посочувствовал Казарин. — Накануне премьеры артисту нелегко, а директору подавно!

Он всегда умел находить общий язык с собеседником, безошибочно настраиваться на соответствующий тон, тем самым располагая к себе.

— Не берусь судить, насколько справедливы жилищные претензии Федора Ильича Вершинина. Предположим даже, что квартира и в самом деле попалась ему с изъянами. Стоит ли, однако, фиксировать на этом внимание?

— Правильно, — согласился Костюченко. — Хоть и недавно я в цирке, а успел заметить: для настоящего артиста интересы искусства превыше всего. Взять такой пример. Живет при нашем цирке старый один, можно сказать, старейший артист. Дряхлый, немощный, трудно даже представить, что был когда-то знаменитым жокеем. Так вот, стоит завести с ним разговор о манеже.

Услыхав имя этого старейшего жокея, Казарин изумленно воскликнул:

— Что вы говорите! Неужели жив еще? Он родственником мне приходится!

— Не только жив, но и обладает отличной памятью, живо интересуется всем, что происходит в цирке. По существу, в эту зиму был моим первым советчиком. Обязательно навестите. Как выйдете во двор — флигелек направо.

Распрощавшись с Костюченко, Казарин напрямик отправился к нежданно отыскавшемуся родичу. Вышел во двор. Конюх водил перед конюшней лошадь, и она, капризно выгибая точеную шею, тихонько пофыркивала. На пороге конюшни стоял Матвей Столетов — конный дрессировщик и наездник. На земле он был тяжеловат, коротконог, но зато в седле обретал удивительную статность и легкость.

— Но-но, не балуй! — прикрикнул он на лошадь, когда она рванула повод. И поинтересовался, здороваясь с Казариным: — К старику на поклон? Я тоже вчера захаживал.

Флигелек — небольшой, в два всего окна — ютился бок о бок с конюшней. Казарин постучал. И удивленно отступил на шаг, когда отворилась дверь.

Анна Сагайдачная стояла за порогом.

Николо Казарини и в самом деле был старейшим. Родители его — выходцы из Италии — еще в середине прошлого века начали свой путь по России: от ярмарки к ярмарке, от балагана к балагану. Дети пошли — два сына, дочь, за ними Николо. Постепенно детей приучали к цирковому делу, с четырех-пяти лет они наряду со взрослыми участвовали в представлениях, и в дальнейшем это позволило семейству Казарини обходиться без посторонней помощи, собственными силами заполнять программу. Дети росли, становились взрослыми и сами, найдя подруг, растили потомство. Цепким, выносливым оказалось семейство — сумело прижиться на новой родине.

Давно, очень давно появился на свет Николо. Успели окончить жизненный путь и братья, и сестра. И остался Николо единственным из того самого первого поколения, что когда-то народилось на русской земле.

С детства Казарин не раз слышал всевозможные притчи о старейшем своем родиче — невозможно дерзком и самостоятельном. Рассказывал о нем покойный отец, часто вспоминали и в семействе дяди. Как правило, рассказы эти заканчивались одинаково осуждающе: «Ай-ай! Такие ангажементы, такой успех повсюду имел, а ничего не накопил, не нажил!» Этого-то и не могли простить. Деньги в семействе Казарини почитались свято.

Затем, вступив в самостоятельную цирковую жизнь, Леонид Казарин сам повстречался однажды со своим удивительным предком. Встреча была недолгой, на перепутье, но в памяти Казарина сохранился ироничный голос: «Дай-ка поглядеть на тебя. В кого пошел? Родственников у меня хватает, да все не такие, каких бы хотел!» С тех пор Казарин больше не встречал Николо и был убежден, что жизнь древнейшего родича давно уже окончилась.

Сейчас, вслед за Анной войдя в комнату, Казарин услыхал слабый, дребезжащий голос:

— Кто там, Анюша? Кто пришел?

— Леонид пришел, дедушка, — отозвалась она с запинкой. — Леонид Леонтьевич!

— Ах, это он. Пускай войдет.

Старик сидел, вернее — полулежал в кресле. А за спиной у него вся стена была в афишах. С затрепанными краями, с лубочной резкостью красок — афиши свидетельствовали о тех давно прошедших временах, когда не только в России, но и в крупнейших европейских цирках гремело имя наездника-жокея, прима-жокея, экстра-жокея Николо Казарини.

Победно смотрел он с афиш: короткая куртка, расшитая позументом, лакированные полусапожки без каблука, ноги, обтянутые трико. В одной руке полосатая каскетка, в другой — тонкий хлыстик. Белозубая улыбка из-под нафабренных усиков. Ах, как полон был сил, как упоен был гибким своим телом этот молодой красавец!