Александр Бартэн - Всегда тринадцать

— Теперь ложитесь, а мы потолкуем. Давай-ка, Женя. Выкладывай, что у тебя.

— У меня? Да ничего особенного. Сами могли видеть. Публика нынче попалась какая-то тугая. А в остальном порядок.

Васютин в ответ улыбнулся — очень деликатно, мягко. Но именно эта мягкость обезоружила Жарикова, заставила покрутить головой и сокрушенно признаться:

— Да не то я говорю, Василий Васильевич! Тошно мне! Никак не ждал, что примут меня так слабенько. А вы как считаете — почему?

Продолжало лить за окном. Здесь же, в домашней уютной тиши, негромко раздавался голос Васютина:

— Считаю, Женя, в том твоя первая промашка, что уж очень ты самим собой увлекаешься. Нет, ты не отрицай. Ты чем на манеже занят? А я тебе скажу: со всех сторон стараешься себя показать — вот я какой, вот как здорово двигаюсь, изображаю, тому подобное. Ну, а про зрителя забыл. Не до него тебе. Разве зрителю не обидно? Очень даже обидно! Он ведь тебя не случайно со всех сторон окружает в зале: он соучаствовать желает. Это точно. Ты про это никогда не забывай. И еще одного добивайся обязательно — чтобы зритель узнавал тебя. Ты не подумай, что я о себе особо высокого мнения. Знаю, что не все мои репризы на уровне: кое-какие устарели, другие обновления требуют. Да и уровень образовательный, признаться, у меня хромает. Однако же со зрителем почему контакт у меня? Не чужой я ему. В нашем деле, Женя, это очень важно. Ты всегда старайся не от себя — от жизни идти, в ней подсматривай меткие черточки, детали, краски. А ты в каком появился виде? Все равно как зебра черно-белая. Без роду, без племени. Что ж не возражаешь? Или обиделся?

Нет, обиды Жариков не испытывал. В бесхитростных словах Васютина он различил душевность, сердечность, тепло, в каком особенно сейчас нуждался.

— Спасибо вам, Василий Васильевич!

Разбуженная голосами, из угла выползла Пуля. Зевнула, высунув розовый язык. Потом негромко тявкнула, точно вопрошая: «Чего не спите, люди добрые?

— Сейчас, сейчас ляжем, Пулечка, — поспешил успокоить ее Васютин. — Ты только, Женя, голову смотри не вешай. Мало ли, что удачи полной не получилось. Удача — дело наживное. Молод ты. Еще всего добьешься! Ну, а теперь будем спать. Рядышком ляжем и превосходно выспимся. И не думай, что стеснишь меня. Нисколько не стеснишь. И вообще считаю — гроза разразилась вовремя. После нее куда как легче станет дышать.

Гроза была еще на подходе, когда Сагайдачные возвращались из цирка. Только успели подняться в номер, как сверкнула, грянула, разразилась. Гришу застали у настежь раскрытой балконной двери. Ему было страшно, при вспышках молнии он вздрагивал, но отступать не хотел. Дождевые струи хлестали все размашистее, и Анна крикнула:

— Закрой скорее, Гриша! Комнату зальет!

Но Сагайдачный не разрешил. Обняв сына за плечи, он шагнул с ним вплотную к порогу:

— Так-то, брат. Приучайся.

Все же Анна настояла, чтобы закрыли дверь. Тогда забарабанило по стеклу — сильно, шумно. А в номере сухо, люстра светит матово, ковер под ногами глушит шаги.

Приподнятое настроение и сейчас не оставляло Сагайдачного. Потому ли, что комсомольцы приняли аттракцион на ура? Да нет, к успеху Сагайдачный и без того привык. Иное бросилось ему в глаза — то бескорыстное оживление, каким в этот вечер жили кулисы.

— Как находишь, Аня? Занятный пролог разыграла молодежь!

— Ничего особенного, Сережа. Твой не хуже. И вообще не могу понять: какой был смысл тратить время, расходовать силы ради одного-единственного представления? К тому же задаром!

— Задаром? Ну, знаешь, если так рассуждать. Но спорить не стал. Отвел глаза. И снова пристально взглянул на жену — так, точно делал попытку переубедить себя, опровергнуть в чем-то.

— Ты что так смотришь, Сережа?

— Да так. Говорить, собственно, не о чем!

Отошел к окну. Повторил про себя: «Задаром! Задарма! Ишь ты, все равно как на рынке! А ведь и в самом деле пролог удался молодым. Хорошо придумали, быстро срепетировали. Не то что я. Конечно, аттракцион штука сложная, техничная, ни в какое сравнение не идет с прологом. Но можно ли так долго канителиться? Бумаги сколько перепортил, а все еще не подготовил заявку. Срамота!»

— Сережа, я тебе постелила. Ложись, — послышался голос Анны.

Разделся, лег. Лампу погасил на столике.

— Спокойной ночи, Сережа.

— Спокойной.

Теперь лишь дождевая дробь в окно. И мерное дыхание спящего Гриши. И быстрые молнии, озаряющие потолок. В их фосфорическом свете Сагайдачный мог разглядеть жену: она лежала на соседней кровати и тоже наблюдала за отблесками молний, за тем, как люстра при каждой вспышке кидает тень, переломленную на карнизе.

Снова вспышка. Снова удар.

Тогда-то Анна и приподнялась с постели:

— Какая гроза. Мне страшно. Можно, побуду с тобой?

Легла возле Сагайдачного, прильнула, прижалась. Так уже давно не бывало между ними.

— Гриша спит. А я с тобой. Вдвоем не страшно. Все было правильно, законно. Муж и жена, и жена у мужа ищет защиты. И тесно прижимается к нему. Все было правильно, и, ощутив зовущее прикосновение Анны, Сагайдачный сперва на него отозвался, обнял жену.

— Хороший мой, — шепнула Анна. — Пускай за окном как угодно. Нас не касается!

И в тот же миг Сагайдачный вдруг почувствовал нечто мешающее, нечто такое, что все превращало в неправду, в фальшь. Попытался пересилить себя. Нет, не смог.

— Извини, Аня. Невозможно душно. Ты лежи, а я у окна подышу!

Поднялся, накинул халат. Приотворив окно, различил сплошную дождевую рябь на площади. И ни души. Только раз возник пешеход — один-одинешенек, бегущий сломя голову, как будто спасаясь от погони. Скрылся в темноте.

Со всех сторон темнота. И небо без единой звезды — глухое, льющее, от вспышки до вспышки непроницаемо темное.

Анна приподнялась на локте, метнулась и замерла. Слезы проступили сквозь ее сомкнутые веки.

Лило и за окном, возле которого стоял Казарин.

— Уж и не знаю, что подумать, Леонид Леонтьевич, — обеспокоенно встретила его Ефросинья Никитична. — Жанночка под вечер забегала, предупредила, что заночует, а нет до сих пор. Где задержаться могла?

— Ложитесь спать, Ефросинья Никитична, — предложил Казарин. — Я открою Жанне. Все равно не скоро лягу — бессонница одолевает.

Не зажигая света, раскрыл окно в сад. Пахнуло чистой свежестью, острым запахом мокрых листьев. «Жанна! — беззвучно произнес Казарин. — Жанна!» Дождь подходил к концу. Он уже не был сплошным, распадался на отдельные звуки. Стало слышно, как журчит водосточная труба, как падают капли, стекая с ветвей и листьев. А затем Казарин различил негромкий шорox, приглушенный говор. Пригнувшись ближе к окну, весь обратился в слух.

— Тише! — сказала Жанна (мог ли Казарин не узнать ее голос!). — Тише! А то еще тетя услышит!