Александр Бартэн - Всегда тринадцать

А на другом конце коридора Зуева читала записку, только что переданную ей незнакомым мальчиком:

«Нам надо встретиться. Сегодня же, после представления. Буду ждать во дворе. Сагайдачная».

Четверть часа назад Зуева вернулась за кулисы, и артисты дружелюбно окружили ее. Что же произошло за эти краткие четверть часа?

Ира Лузанова, подбежав, звонко чмокнула Пупсика в носик:

— Ах ты, миленький собакевич!

Опять подошел Петряков:

— С удачным дебютом, Надежда Викторовна! При мите поздравления! — И остальные приветливо улыбались.

Прислонясь к коридорной стенке, стараясь сдержать учащенное дыхание, Зуева чувствовала себя так, будто бы время повернуло вспять, будто в помине не было долголетней разлуки с цирком.

Страшась поддаться этой иллюзии, поспешила уйти. Но и в гардеробной не оставили одну. Заглянул широко улыбающийся Васютин:

— Возможно, вы меня не помните: только начинал тогда. А я-то помню, до чего красиво вы работали!

Тут же за приоткрытой дверью стоял Буйнарович (он только что закончил выступление, атлетическая грудь выпирала из халата, наброшенного на плечи). И тоже одобрительно улыбался. Затем (блестящие краги, крахмальная манишка) постучался Столетов. Руку пожал сердито, но с чувством. Его сменила Лидия Никольская и сразу прильнула, припала к груди:

— Ничего мне не рассказывайте, милая. И так известно мне обо всем. Сколько же вы натерпелись, милая!

Зуева слушала, произносила в ответ и приветственные и признательные слова, а хотелось ей только одного — побыть наедине со своими мыслями, разобраться: что же происходит?

Чувство острого и светлого счастья, какое испытала она на манеже, так и осталось сильнейшим. «Нет, я не имею права на такое чувство, — попыталась вразумить себя Зуева. — Мало ли что приняли хорошо. Я же здесь случайно, ненадолго!» И чтобы отрезвить себя — не только лишний раз, но и возможно жестче, — взявшись за ватный тампон, с нажимом провела им по густо загрунтованному лицу. «Видишь. И тут морщина. И тут».

Негромкий стук отвлек от невеселого занятия. В руках оказалась записка: «Нам надо встретиться. Сегодня же. Сагайдачная».

Первым душевным движением был протест. Не хочу, незачем встречаться. Да и какой разговор может быть между нами? Ни на что не рассчитываю, ничего не жду. О чем же говорить?

Таково было первое побуждение: отказаться, разорвать записку. Но затем самолюбие одержало верх. «Вообразит еще, что я опасаюсь встречи. А мне бояться нечего. Чего еще бояться мне?»

Случайно ли так получилось или же подсказано было деликатностью по отношению к человеку, давно разобщенному с цирковыми кулисами и потому, чтобы заново с ним освоиться, нуждающемуся в спокойной обстановке, — Зуевой предоставили отдельную гардеробную. Закрывшись на крючок, она имела вместе с тем возможность ни на миг не разлучаться с цирком: дощатые перегородки легко пропускали все звуки — как закулисные, так и из зрительного зала. Программа шла своим чередом, гремела музыка, прокатывались аплодисменты, взрывы смеха. Не умолкало и в коридоре, за дверьми гардеробной: кто-то торопливо пробежал на выход, кто-то часто подпрыгивал, делая разминку, нетерпеливая лошадь долбила копытом бетонный пол, и Столетов (Зуева сразу признала его отрывистый тон) сказал с укором: «Эка барыня! Минуту подождать не можешь!»

Во всем этом было обычное, заведенное, и, невольно поддавшись, Зуева поймала себя на таком ощущении, будто, как в прежние времена, делит гардеробную с Сагайдачным. Вот войдет он сейчас и скажет: «Собирайся скорей. Чай, заждалась нас дома Жанночка!»

В превосходном темпе разворачивалась программа. Идущая без малого месяц, она успела обкататься: ни лишних пауз, ни малейшей вялости в переходах от номера к номеру. В том была особая заслуга Петрякова. Даже теперь, когда не к чему было придраться, он на всякий случай покрикивал на униформу: «Спать захотелось? После, после отоспимся!» От номера к номеру все более быстрым делался темп, овладевая не только манежем, но и зрительным залом. Лео-Ле, завершавшему первое отделение, оставалось нанести последний удар.

С полупоклоном выйдя вперед, привычно цепким взглядом скользнув по рядам партера, он сразу обнаружил Жанну. «Ну конечно. Этого надо было ждать. Пришла, чтобы увидеть материнский номер. Упорно отказывалась, а теперь пришла».

Руки Казарина действовали без промедления — ловкие, безошибочные руки. Автоматически занялись они своим делом, и оно — обманное, хитрое — закружилось, вскипело, так что залу оставалось только ахать да охать. Но и теперь, в разгаре своих иллюзионных чудес, Казарин продолжал лихорадочно соображать: «Жанна здесь! Известно ли об этом Сагайдачному? Что, если его предупредят, если узнает?»

Все шло по-заведенному: вносилась и уносилась аппаратура, предметы возникали, исчезали, преображались, множились, и точно такие же поразительные превращения происходили с ассистентами. «Жанна здесь! — опять и опять повторял про себя Казарин. — Сейчас антракт. В антракте пойдет за кулисы. Встреча с Сагайдачным неизбежна. Тут-то он и узнает от дочери. Неприятно. Обнаружится моя двойная игра!»

И еще успел заметить, что Жанна не одна и что молодой человек, сидящий рядом, не отпускает ее руку. «Ах, вот как! Верно, это и есть тот самый, что в грозовую ночь шептался с Жанной в саду под окном. Ну, погодите же! Уж коли заявились в цирк. По-цирковому с вами расплачусь!»

Все вместилось в эту угрозу: горечь, злоба, отрезвление, страх и снова горечь, что не удалось над собой подняться. И тогда — от этой злобы и горечи — пришло решение: «Если любовь не удалась, надо ее высмеять. Пускай вместе с залом. Только бы отпустило!»

Трюк, который Казарин решил обратить против Жанны и ее спутника, не отличался тонким вкусом. Больше того, иллюзионисту не раз подсказывали, что пора бы отказаться от этой шутки сомнительного свойства: она не только примитивна, но и вульгарна, груба. Казарин соглашался, но пока, до выпуска нового номера, под шумок продолжал иногда пользоваться все тем же трюком.

Перешагнув барьер, пройдя в зал, он учтиво поздоровался с Жанной и Никандровым. И тут же попросил Никандрова перечислить вслух предметы, находящиеся в кармане пиджака: скажем, в правом кармане.

— Все слышали? Молодой человек утверждает, а мы не имеем оснований сомневаться, что это именно так. Молодой человек утверждает, что у него в кармане находится записная книжка, карандаш, несколько разменных монет. Не откажите в любезности: пересчитайте монеты — отдельно серебряные, отдельно медные. Благодарю вас! Все слышали? Ну, а теперь.

Шутка и впрямь была невзыскательного вкуса. Тому, кто ей подвергался, редко удавалось скрыть краску смущения, а спутница готова была провалиться сквозь землю, бегом бежать из цирка, когда, под громогласный гогот, из кармана ее «кавалера» неожиданно извлекалась некая часть дамского интимного туалета — легчайшая, в кружевах.