Николай Дементьев - 3амужество Татьяны Беловой

У Виктора Терентьича зло кривились губы; сжав кулаки, он подходил к парням. Анатолий — он перетрусил так сильно, по-мальчишески, что было неприятно смотреть, — цеплялся руками за Виктора Терентьича, удерживая его, бормотал что-то бессвязное.

Подбежали дружинники с красными повязками на рукавах, протиснулись меж столпившихся тотчас людей к парням. Виктор Терентьич, сразу успокоившись, выпятив грудь, показал им какой-то свой документ. И Анатолий полез в карман. Вообще в этой сцене он до смешного повторял все, что делал Виктор Терентьич. Когда дружинники повели парней и Виктор Терентьич пошел с ними объясняться, Анатолий тоже двинулся за ними, даже не обернувшись, ничего не сказав мне.

У Веры было такое лицо, будто она собиралась заплакать.

— Да бросьте вы, — сказала я. — Если с хулиганами не бороться, они на шею приличным людям сядут.

— Я не о том… Он такой нервный…

Я поняла: ей было стыдно за мужа. Вспомнила его лицо. «Ну и зверь! Нелегко, видно, ей приходится».

А что бы, интересно, делал Анатолий, если бы Виктора Терентьича не было с нами? Уж не боится ли он его, из-за этого и компанию водит?

Вернулись они спокойными, Анатолий улыбался мне, точно ничего не было. Виктор Терентьич оживленно потирал руки:

— Попались, голубчики! Теперь им пропишут! — Налил себе коньяку, с удовольствием выпил.

Вера, все еще волнуясь, с любовью и жалостью смотрела на него. Ничего не поймешь в людях!..

После спектакля они проводили нас с Анатолием до самого вокзала. Было очень весело: Виктор Терентьич непрерывно рассказывал анекдоты. Анатолий по-прежнему довольно откровенно подсмеивался над ним, а тот будто ничего не замечал. Не замечал и того, что Вера явно устала, даже сказала:

— Поздно уже… У нас что-то Мишенька кашляет…

Анатолий поехал провожать меня. Мы стояли в тамбуре, он держал меня за руку, что-то длинное рассказывал о теории шведского или норвежского исследователя Тура Хейердала, и лицо у него было растерянным и радостным. А в вагоне, тоже возвращаясь домой, сидели Лешка с Зинкой. Они видели нас. Лешка сразу же отвернулся, а у Зинки была такая откровенно завистливая рожа, что я не могла удержаться и засмеялась. И только когда мы уже сошли, немного оробела: если Анатолий пойдет провожать меня к дому, как-то он отнесется к нашей усадьбе?..

Мы медленно шли мимо темных домов; едва шуршали деревья; ночное небо было по-весеннему светло. Мы оба молчали. И я все ждала: решится Анатолий поцеловать меня или нет? Мысль эта не то что была неприятна мне, но как-то все время непроизвольно вспоминались желваки на его щеках, появлявшиеся при улыбке.

У нашей калитки стояли отец с матерью. Меня ждут, что ли?.. Я познакомила Анатолия. Он непринужденно стал беседовать с ними. Даже будто не заметил отцовского «три-четыре». Они поговорили с мамой о погоде. Тогда я, стараясь не хвастаться, рассказала, кем работает Анатолий, как бы между прочим упомянула, что обедала сегодня у них дома, а потом мы были в театре. Долго восхищалась Ярдом, но так, что для Анатолия это было только восхищение их псом, а для мамы с отцом — их семьей, его отцом-доцентом и квартирой. Мама заторопилась:

— Что же мы здесь стоим? Пройдемте в дом хоть на минутку! — И первой пошла вперед.

И я сказала закрутившейся вокруг нас Альме точно так, как сегодня днем Анатолий Ярду:

— Свой, свой!..

И следила, как внимательно Анатолий оглядывает наш большой дом, хозяйственные постройки во дворе. В хлеву аппетитно жевала и длинно вздыхала наша корова. Анатолий засмеялся:

— Как у вас хорошо! Я, знаете, до сих пор помню, что в детстве не мог понять: почему коровы так глубоко вздыхают?

— У них легкие, три-четыре, больше наших…

Кажется, Анатолий понравился и отцу.

Мама, тоже будто между прочим, провела Анатолия по всем комнатам. Он удивленно сказал:

— Да у вас тут все по-городскому.

Он, кажется, не понимал, что мама специально демонстрирует ему наш дом, словно стараясь не продешевить приехавшему снимать дачу.

Потом мы вчетвером пили чай, мама достала свое любимое варенье из черной смородины. Отец с Анатолием вдруг увлеченно заговорили о новых, круглозубых колесах. И отец поглядывал на Анатолия почти так же уважительно, как когда-то на отца Кости: сразу же понял, что Анатолий настоящий инженер. А мама себя от радости не помнила: Анатолий был тем идеальным, солидным мужчиной, хорошим работником, человеком с положением, о котором она всегда мечтала. И когда Анатолий поднялся, благодаря и собираясь уходить, поспешно шепнула мне:

— Иди! Проводи!

И они с отцом вышли вместе с нами за калитку, долго стояли, глядя нам вслед.

Мы с Анатолием медленно шли по тихим, спящим улицам, я держала его под руку. Анатолий восхищался и деревьями, и небом, и тишиной, и нашим домом, и отцом с мамой. Я приостановилась. Он повернулся ко мне, решился и поцеловал меня. Я почувствовала, как он чуточку приподнялся на носки. И закрыла глаза: все боялась — вдруг у него при поцелуе тоже надуваются желваки на щеках?

А он отодвинулся и счастливо, бестолково забормотал:

— Я люблю вас!.. Вы не думайте, что так быстро! Я когда только увидел тебя… Ты танцевала тогда в лаборатории. И так красиво!.. Я понял, что никого мне больше не надо! Понимаешь, я все эти три месяца… А ты? А ты?..

— И я! — сказала я. — И я!..

Мы снова поцеловались. От счастья он был как помешанный, даже больше, чем Лешка, когда тот поцеловал меня первый раз. Успела подумать: какой же, значит, Анатолий скрытный, если я сама ничего не замечала. Нет, он говорит правду: иначе бы такой человек, как он, не сблизился так быстро с девушкой, тут можно не сомневаться. И глаза я на этот раз не закрыла: желваки на щеках у него были, как и при улыбке.

Даже удивительно было, как сильно подействовала на Анатолия любовь. Конечно, он по-прежнему оставался таким же сдержанным, и все-таки по лицу его было видно, что он счастлив. По-настоящему счастлив. Он выглядел теперь еще более уверенным, и вместе с тем у него появилась мальчишеская непосредственность, даже смешливость, какая-то легкая рискованность в поступках и словах, точно наша взаимная любовь дала ему на это право. И он по-прежнему ни перед кем ничего не скрывал.

Сталкиваясь по работе в Женей и Туликовым, говорил им нарочито штампованным языком:

— Шеф сегодня еще и еще раз призвал меня на борьбу за центрифугу. Я его авторитетно заверил: «Оправдаем!» — И поблескивал глазами, будто удивлялся, что так иронически говорит о Снигиреве и хоть немного, но раскрывает перед ними, своими подчиненными, разговор с высшим начальством, который всегда должен быть окутан легкой тайной.

Заливисто, от всей души, до слез на глазах, хохотал над смешными репликами Якова Борисыча. С мягкой снисходительностью, даже добротой, будто впервые разглядев в нем человека, сказал Выгодскому: