Галина Башкирова - Рай в шалаше

Незаметно они засиделись до четырех утра. «Ну-ну, — сказала Нина Александровна и похлопала Таню по руке невесомой ладошкой, — я-то мало сплю, а вам с дороги трудно, наверное. Но ничего, я вам рада, — тут она сделала паузу и улыбнулась, — и я вам сочувствую, быть женой непросто, вообще жить вместе с кем-то непросто, даже если это душевно близкий человек, а мой внук... — Она задумалась, маленькая фигурка в кресле, в темноте похожая на девочку. — Впрочем, нет, не знаю, не доживу. Интересно, куда уйдет то, что в вас заложено, в моего внука, в его детей?» — Она размышляла вслух, забывшись, как это бывает с одинокими старыми людьми, но не была жалка Тане в эту минуту. Жалкой, неотесанной, неповоротливо-тяжелой казалась себе сама Таня, со своей короткой, только что вошедшей в моду химической завивкой, ярко-голубой открытой блузкой и тугими, неуместно здоровыми, загорелыми руками.

...Таня запомнила этот вечер надолго, и, странное дело, муж в ее воспоминаниях не присутствовал, словно не он вовсе был внуком удивительной Нины Александровны. И тут тоже, скорей всего, Таня была к Денисову несправедлива.

Глядя сейчас на тетю Капу, Таня вспоминала покойную Нину Александровну.

— Правда, они стали похожи? — прошептала она Денисову.

Он сразу понял и благодарно закивал.

...Смерть бабушки он пережил неожиданно тяжело, особенно же был удручен тем, что после ее кончины на его имя осталась довольно значительная сумма денег — на них-то он и купил машину. «Неужели она экономила специально для нас? — без конца спрашивал он Таню. — У нее же всегда было мало денег, это мы, мать и я, должны были ей помогать, но она всегда отказывалась». — «Ей не нужны были деньги, понимаешь?» — утешала его Таня. «Не понимаю», — искренне отвечал Денисов...

И у тети Капы было теперь мало денег, но они ей, в отличие от Нины Александровны, всегда были нужны — цветы, конфеты, приехать на такси, подарить дорогой подарок, вообще чувствовать себя свободной. И потому до самых последних лет тетя Капа давала уроки музыки, ездила в разные концы города, в разные «семейства», как она говорила. И вот физические силы убывали, трудно стало рассчитывать их по часам, и денег не стало тоже, тех, к которым она привыкла. Таня понемногу помогала ей, и тетя Капа брала, не жеманясь, не отказываясь, не благодаря униженно, — просто и естественно, как принимают помощь от близких людей.

Вокруг, за столом, продолжались воспоминания.

— А помнишь зеленую дорожку? Так мы называли тропинку в парк?

— А круг?

— А наши кинушки? Сейчас слова-то такого никто не знает, самое жуткое вероломство — разорить чужую кинушку.

— А колунчики? Сколько у нас было колунчиков? Десять? Я недавно ребятам своим рассказывала, как мы крючками железными, колунчиками, щепки выковыривали из земли для растопки. Если щепки были сухие, нас хвалили, ребята мои никак не могли понять, за что.

— Соня, а помнишь, у нас был поросенок, он бегал по квартире.

— А жил на балконе.

— Федька его звали.

— А потом дядя Вася Зеленко построил для него сарай.

— В московской квартире жил поросенок, подумать только, да, Любочка?

— Что вы у меня-то спрашиваете? Я после войны родилась.

— А сами-то какие были! Бегали босиком по лужам, чумазые, грязные. И никто нас не ругал.

— Сейчас бы наши дети попробовали, да, Сонь!

— А ложки самодельные алюминиевые, дядя Вася для нас на заводе сделал, на каждой имя написано — «Света», «Соня», «Таня».

— Ложки-то ни у кого не сохранилось?

— А помнишь, ложки разложим, тарелки расставим, картошка да огурцы, Вовка зайдет, руками разведет и скажет: «Хоть угощение бедное, а сервировка царская».

— Вовка молодец, уже полковник.

— Вовка с детства был целеустремленный. А все говорили, филевская шпана — вся наша шпана в люди вышла. Колька-то вон сидит, не скажешь, что физик по частицам.

— Что вы, девочки, не скажешь, я как медработник могу подтвердить, Колька выглядит как облученный. Я ему намекаю: ты бы, мол, Коля, здоровье поберег. А он смеется: спасибо, Софья, за совет, поздно уже. И что он в физику подался, до сих пор не пойму.

— А помните, как во время бомбежек тетя Капа диафильмы показывала, соберет нас на кухне, рассадит по табуреткам и давай «Гуси-лебеди» крутить, и голос все повышает...

— А почему она нас в бомбоубежище не водила?

— Там вначале вода стояла, черная такая, страшная.

— А помните, взрослые пилят дрова на кухне, а Томка спрашивает: «Кто войну начал?» — «Гитлер!» — «Почему же его никто не перепилит?»

...В их квартире было четыре комнаты, в них росло двенадцать детей. Но от войны и от после войны не осталось ощущения скученности. В перенаселенной квартире взрослых всю войну не было: женщины работали на заводе до позднего вечера, мужчины приходили домой раз в месяц — дети только оставались да тетя Капа. Дети к тому же ходили в детский сад.

— Таня, а помнишь, в бомбоубежище одна тетка тебя спросила: «Девочка, кого ты больше всех любишь?» — Таня не помнила. — Я тоже не помню, тетя Капа мне вчера по телефону рассказала, знаешь, что ты ответила? «Папу, маму и дяденьку Отбой» — того, который говорил: «Граждане, отбой воздушной тревоги».

И Таня по запаху вспомнила тот случай: решетки подвала чудно пахли железом, серые ступени, ведущие в глубь подземелья, пахли страхом, примерзшие лужи — зимой. И случайная соседка, от которой исходил запах чужого, и слезы в тети Капиных глазах, и расстроенное лицо спрашивающей ее любопытной тетки, и ее вопрос быстрым шепотом тете Капе: «Отец-то у нее живой?», и свой гордый звонкий ответ на весь подвал: «У меня и папа и мама живые».

...Все это было у них вместе, и именно тетя Капа цепко держала мальчишек за руки. Тетя Капа была всегда, сколько они себя помнят. Каким ветром, в силу каких печальных обстоятельств занесло ее накануне войны в их заводской дом и прикрепило к его обитателям навсегда?

А мужу нечего было с ними вспоминать, он уже съел две порции бараньей ноги — Светка готовила, посидел возле тети Капы, потом нашел себе занятие. Достал скотч, тут же начал монтировать на свободной стенке выставку — все дети приготовили к юбилею свои художества. Наверху он поместил высокоталантливую карикатуру, нарисованную квартирным первенцем: крохотная старушка тянет ручки-палочки к огромному балбесу: «Дай я тебе, милый, носик вытру». Ниже — сумятица красок и среди них яркое синее пятно: Петькин корабль.

Стена оживала под денисовскими руками. Так тетя Капа ожила, когда у квартирных девчонок начали рождаться дети. Крохотные, орущие существа приводили ее в состояние несвойственного ей экстаза и крайнего возбуждения. Она бросалась помогать с самоотверженностью, на которую были способны далеко не все бабушки и дедушки. Она мчалась по первому звонку с присыпками, притирками, персиковыми маслами. Она сияла, что нужна, и не требовала слов благодарности. Она, бездетная, пеленала их детей ловчее всех, и Валентин, не терпевший лишних людей в доме и считавший, что лучше всех справляется с грудным Петькой он сам, не подпускавший к нему в ответственных случаях даже Таню, в конце концов признал, что у тети Капы Петя ест и выздоравливает быстрее. Теперь, когда у них появилась машина, Денисов ездил за тетей Капой и отвозил ее домой — знак внимания, которым он редко удостаивал свою мать и тещу.