Владимир Корчагин - Путь к перевалу

А в наступившей тишине звенел уже взволнованный голос Люси:

— Да, поступили нехорошо. Ведь под каждым из этих крестов — чьи-нибудь родные. А Саша…

— Ну, что Саша? Что Саша? — закричал он, вскакивая с места. — Ведь все вы просто ничего не знаете. А говорите…

— Но что еще нужно знать, скажите, пожалуйста! — перебил Петр Ильич. — Теперь все ясно!

Люся возразила:

— Нет, пусть он выскажется. Может, мы действительно чего-нибудь не знаем.

— Ничего я больше не скажу, — отрезал Саша. — Не к чему!

А вечером, когда стемнело, он ушел далеко за деревню и там, шагая по сухому колючему жнивью, почувствовал такую обиду, какой не знал еще ни разу в жизни.

Ну, пусть Войцеховский шкурник. Ничего другого Саша и не ждал от него. Не удивил и Петр Ильич. Но Иван… Как тот мог, не разобравшись и даже не поговорив с другом, так отхлестать его при всех? А Люся… Да что и говорить! Видно, нет у него верных друзей. Он выбрался па дорогу. Начал накрапывать дождь. Была бы сейчас Наташа… Ведь она-то была ему настоящим другом. А он даже не написал ей до сих пор.

Саша повернул обратно к деревне. В окнах темно. Все уже спали. Только в сельсовете, у дежурного, виднелся неяркий свет. Саша постучал в дверь.

— Кто это? — спросил сонный старческий голос.

— Разрешите мне срочное письмо написать.

— Письмо? — Дверь медленно раскрылась, и в ней показалось морщинистое заспанное лицо сторожа. — Чего тебя приспичило на ночь глядя?

— Надо, папаша. Очень надо!

— Ну, раз так, пиши. Вот у меня и конвертик.

Саша уселся на лавку, обмакнул перо в чернила и задумался. О чем писать? В голове была сумятица. Нет, в письме того не выразишь.

«Наташа, — написал он, — очень прошу, брось все и приезжай сюда. Я был, наверное, неправ. Мне столько нужно сказать тебе! Приезжай, Наташа!» — Он запечатал конверт и повернулся к старику. Но тот уже спал на скамейке.

Саша старательно вывел адрес.

«Если не ответит… Но этого не может быть!» — Он встал из-за стола и тихо, стараясь не разбудить сторожа, вышел на крыльцо.

Совещание заведующих кафедрами закончилось.

Модест Петрович расстегнул пиджак и ослабил ворот. Голова чуть кружилась. Годы…

За плечами уже семь десятков лет и полвека научной деятельности. Срок немалый. Не мудрено, что на голове почти не осталось волос, а под глазами набухли мешки. Иные и не доживают до столь почтенного возраста. И уж, во всяком случае, немногие удостаиваются видеть эту круглую цифру, отделанную в красный бархат и увитую цветами, над столом президиума в актовом зале университета.

А заседание Ученого совета, посвященное семидесятилетию профессора Бенецианова, было особенно торжественным. Папки с адресами заполнили весь стол. Все выступавшие называли себя не иначе как учениками Модеста Петровича. Все отмечали, что именно с него, профессора Бенецианова, началась история геологического факультета.

Да так оно и было. Все они, сидящие в этом зале, слушали профессора, изучали его труды. Знали, как Бенецианов еще в первые годы Советской власти создал геологический кабинет при естественном факультете, а затем добился выделения его в самостоятельный факультет. Все читали работы Бенецианова, датированные еще тысяча девятьсот двадцать шестым, двадцать вторым и даже семнадцатым годом.

Только вот о его послевоенных работах почему-то никто ничего не знал. И зеленая молодежь, сидящая в задних рядах зала, почему-то непочтительно посмеивалась, когда маститые ученые называли себя учениками Бенецианова. И в зале почему-то совсем не было геологов-производственников, которые съезжаются в таких случаях из самых далеких уголков страны.

Но разве это могло испортить общую картину торжества? Нет, Бенецианов знал себе цену, и все, что говорилось на юбилейном заседании, принимал как должное. В университете его ценили. На факультете же, как говорили, без ведома Бенецианова ни один лаборант не смел даже стол передвинуть с места на место. Ему принадлежало последнее слово в любой дискуссии. К его советам прислушивались почти все заведующие кафедрами.

Прежде этого «почти» не было. Бенецианов, сам будучи сыном профессора, всегда придерживался мнения, что в науку не следует пускать людей со стороны. Нет, он был убежденным демократом и с первых дней революции, не задумываясь, встал на сторону большевиков. Но в то же время считал, что и рабочая власть должна уважать привилегии ученых, ибо ученые всегда и везде составляли особый круг людей избранных, людей с особым укладом жизни, особыми традициями, привычками. А раз так, то и пополнение научных кадров должно идти только из этого круга.

Открыто он об этом не говорил, но, будучи бессменным деканом геофака, делал все возможное, чтобы в коллектив не попадали «посторонние». И долгое время ему это удавалось. А теперь вот приходится поступаться своими принципами. Все больше засоряется факультет чужаками. Среди них был и Воронов, который пришел в университет сразу после войны в потрепанной солдатской гимнастерке и вдруг потребовал введения факультативных курсов и спецсеминаров, где ставил потом своими вопросами в тупик даже самых опытных преподавателей.

Этого-то Воронова бывший заведующий кафедрой минералогии и пригласил к себе в аспирантуру. Бенецианов возражал против него, ибо уже тогда предвидел, чем может закончиться такое приглашение. Но действовать более решительно, — к сожалению, не смог: слишком много шума наделал вороновский прибор.

С тех пор и кончился мир на факультете. Молодой ученый никак не хотел покориться Бенецианову. С него стали брать пример и другие сотрудники. На факультете начался разлад, появилась оппозиция. После же того, как Воронова избрали заведующим кафедрой, с ним вообще не стало сладу.

И дело не только в том, что он превратил свою кафедру в филиал физмата. И даже не в том, что не хотел считаться с факультетскими традициями, которые так ревниво оберегал Модест Петрович. Главное было в другом: Воронов расшатывал саму основу геологической науки, той науки, которой Бенецианов отдал всю жизнь и которая зарекомендовала себя как безотказная служанка горнорудного дела, по крайней мере, здесь, в стенах руководимого им факультета.

Правда, сам Бенецианов не выступал в последние годы с фундаментальными трудами. Но разве не под его руководством и не его ученики продолжают развивать и совершенствовать методы геологических исследований? Много ли найдется школ, которые пользовались бы такой же известностью, как школа профессора Бенецианова!

И подо все это теперь подкапывается Воронов. Год назад Бенецианов попытался было покончить с этим, поставил вопрос о передаче темы Воронова на физмат. В случае успеха тому не оставалось бы ничего другого, как и самому перейти к физикам. Но Воронов оказался удивительно изворотливым. Он поднял молодежь, дошел до парткома и все-таки добился того, что сохранил тематику кафедры. Далось это ему нелегко — два месяца пролежал в больнице и как будто утихомирился. Однако ненадолго.