Евгений Поповкин - Семья Рубанюк

— Надо лежать спокойно, — произнесла она. — Как себя чувствуете?

Ее мягкая теплая рука коснулась руки Петра. Она пощупала его пульс, вытерла марлей лоб и лицо, поправила подушку.

Петро, покорно ей подчиняясь, оглядел палатку. На близко сдвинутых друг к другу походных койках лежали тяжело раненные. Брезентовый полог был поднят, легкий ветерок шевелил листву деревьев, колебал марлевые занавески, но в палатке стояла духота, запах йодоформа и эфира подступал к горлу. Вали доносились приглушенные расстоянием орудийные выстрелы, пулеметный стрекот.

Петро лизнул губы горячим языком, невнятно спросил что-то. Женщина нагнулась ниже.

— Где мы? От Дона далеко?.. — раздражаясь оттого, что его не понимают, повторил вопрос Петро.

— Лежите, лежите, голубчик. Нельзя разговаривать.

— Мне надо знать, — упрямо твердил Петро, намереваясь приподняться. — Документы мои… подобрали?

— Лежите же, — испуганно произнесла женщина, придерживая его за руку. — Не нужно волноваться. Нашли ваши документы.

Петро, поняв, что она просто успокаивает его, сердито сказал:

— Если сумку… не принесете, я встану…

— Эх, какой вы! Ведите себя спокойненько, придет дежурный врач, с ним поговорите.

В углу заворочался, застонал раненый, и сестра, поправив на груди Петра простыню, отошла к нему.

С соседней койки пожилой мужчина с забинтованной головой смотрел на Петра тяжелым, неподвижным взглядом.

— Не знаете, где мы? — спросил его Петро шепотом.

— В Багаевской.

— А немцы? Отогнали их?

Сосед Петра устало прикрыл веки. Он был очень слаб, и Петро стал искать глазами кого-нибудь другого, кто смог бы ответить на его вопрос. Но сосед, помолчав и собравшись с силами, сказал, медленно шевеля тонкими, бескровными губами:

— За Маныч их отогнали. Там и меня… достало…

Петро пошевелил ногами, одной рукой, другой. Он мог двигать ими, и только в затылке и на шее отдавалась резкая боль, словно туда вколотили гвоздь. Все же руки, ноги были целы; это успокоило Петра, он забылся.

Громкий, сиповатый голос заставил его очнуться. На сотен койке сидел врач с темно-серым, изрытым оспой лицом и непомерно длинными руками, на которых выпирали узлы вен. Заметив, что Петро проснулся, он пересел к нему.

— Ну, голубчик, жив-здоров? — с профессиональной фамильярностью спросил он. — Хорош был. Теперь пойдешь на поправку. Послезавтра эвакуируем…

— У меня документы на передовой остались. Их найти надо…

— Какие документы?

Петро рассказал. Врач выслушал его внимательно, задумчиво потер переносицу.

— Марина, — окликнул он одну из сестер, — ну-ка, справься, сумки младшего лейтенанта Рубанюка не подобрали санитары?

Девушка с синими, строгими глазами подошла и внимательно посмотрела на Петра.

— Ничего не было — ни оружия, ни сумки. Я регистрировала.

Врач беспомощно развел руками. Поднимаясь, он шутливо пообещал:

— После войны разыщем твою пропажу, Рубанюк. А пока лежи, поправляйся…

Одернув халат и дав сестрам указания, он ушел из палатки. Девушка вернулась к койке Петра. Он лежал с нахмуренными бровями, сердито сжав губы, и сестра, взяв его за руку, погладила ее.

Пристально глядя ей в глаза, Петро уловил в них сострадание, и это покоробило его. Он отнял руку и спрятал под простыней.

— Почему вы на меня сердитесь? — спросила девушка с улыбкой.

— Не люблю, когда на меня так смотрят.

— Я думаю, как помочь вам, а вы…

В голосе девушки зазвучала обида.

— Если поможете, будем друзьями, — сказал он. — Вы член партии?

— Комсомолка.

— Тогда вы поймете меня… У меня партийный билет остался.

— Поговорю с начальником, — сказала сестра, подумав. Она ушла, а Петро, проводив ее взглядом, подумал об Оксане. Девушка чем-то отдаленно напоминала ее.

Ему вдруг вспомнилось письмо хирурга к Оксане. Оксана горячо уверяла, что ничего не может быть у нее с этим человеком, хотя она уважает и ценит его. И все же думать о том, что Александр Яковлевич старался попасть в один медсанбат с Оксаной, Петру было неприятно.

Он искрение верил Оксане и сейчас подумал о себе осуждающе: «Ревнивец, как и все… Сколько еще этого в человеке!..»

К Петру подошел юный курчавый паренек с костылями. Ему, видимо, было скучно, и он искал собеседника.

— Недавно в госпитале? — спросил он. — Я уже пятые сутки…

Разговаривать Петру не хотелось, да и было трудно, и он лишь слегка кивнул.

— Нравится сестричка Марина? — спросил, подмигнув, парень. — Ребята из нашей палатки пробовали приударить… Ни-ни: посмотрит вот такими глазами, улыбнуться улыбнется, а только пользы от этой улыбки никакой…

— А какую же тебе пользу надо? — сказал Петро, поморщившись. — Делать вам, хлопцы, нечего.

— Это верно, делать нечего, — добродушно согласился парень. — Скучища…

Он зевнул и, подхватив подмышки свои костыли, поковылял в другой угол палатки…

Госпиталь жил обычной жизнью. Поступила новая партия раненых. Готовили к эвакуации в глубокий тыл тех, кого госпитальный персонал именовал «транспортабельными».

Весь вечер и на следующий день Петро ожидал прихода сестры, обещавшей доложить о нем начальнику госпиталя. Но девушка не появлялась.

После обеда Петро с помощью няни поднялся, медленно ступая, впервые вышел из палатки.

Госпиталь обосновался на окраине станицы, в большом колхозном саду. Под деревьями, отягощенными несозревшими плодами, сидели и прохаживались раненые, мелькали белые халаты сестер и врачей.

Петро побродил меж палаток, надеясь встретить знакомых.

На траве, в тени большой шелковицы, читал газету старший лейтенант. По его запыленной гимнастерке и потному лицу Петро определил, что прибыл он совсем недавно.

— Не с переднего края, товарищ старший лейтенант?

— Оттуда.

— Что там?

— Сидим… окопались.

— Фашисты по ту сторону Маныча?

— По ту.

Старший лейтенант охотно рассказал все, что знал: продвижение противника пока приостановлено, и он зарылся в землю. Но силы к нему подходят большие; видимо, готовится удар на Ростов.

«Завтра же уйду, — решил Петро, слушая старшего лейтенанта. — А то зашлют, чего доброго, куда-нибудь в Куйбышев или Казань…»

Подобрав брошенную кем-то палку, он зашагал мимо акании и тутовников к поблескивающему сквозь листву Дону.

Тропинка извивалась в густых зарослях бурьяна, ужом ползла меж старых фруктовых деревьев. Петро рукой защитил лицо от ветвей и с наслаждением вдыхал сладковатый, словно настоенный на подогретых травах воздух. То, что он мог идти хотя медленно, но без посторонней помощи, радовало его, как ребенка.

Невидимый в чаще листьев удод тянул свое «уду-дуд…удо-дуд…» Гудели в прозрачном воздухе шмели, шмыгали в кустах безмолвные пичужки.