Евгений Поповкин - Семья Рубанюк

Солдат скользнул глазами по его погонам, оглянулся на товарищей.

— Все бегут…

— Командира в клочья разнесло, товарищ лейтенант, — сообщил, тяжело дыша, второй солдат.

— Ложись!.. Кому говорю? А ты куда?

— Я связной!

— Ложись! Все ложись!.. Занимай оборону. Сейчас гвардейцы будут здесь…

Властный тон Петра, его решительное лицо отрезвили бойцов. Они залегли за камнями, выжидающе поглядывали на молодого командира.

Рота уже подоспела, и Петро, приказав задержанным им солдатам возвращаться в свое подразделение, с ходу контратаковал перешедших в наступление гитлеровцев.

Ошарашенные неожиданной контратакой, фашисты дрогнули, вскоре их удалось смять. Петро, умело воспользовавшись их растерянностью, одним взводом обошел врага с тыла и выбил из окопов на высотах.

Это были последние высоты перед селением Аджимушкай. К полудню, противник был вышиблен из селения и отогнан от каменоломен.

Петро поднялся на залитый солнцем известняковый взгорок и увидел Керчь с голубой бухтой, разбитые корпуса завода, имени Войкова, левее — узенькую полоску пролива, отделяющую полуостров от Таманского побережья. Оттуда порывы ветра доносили бодрящий холодок…

Мимо прошли два солдата. Петро уловил обрывок их разговора:

— …за той вот канавой… Надо на медпункт, боюсь от своих отстать… Душа надвое разрывается… Думаю: «Возьмем, тогда перевяжут…»

Петро вспомнил свой первый бой под Винницей… Как изменился он с тех пор… Сегодня он вел себя по-настоящему спокойно, решительно… А может быть, потому, что другие верили в его силы и способности, он не мог вести себя иначе…

Размышления прервал Тимковский. Комбат молча стиснул руку Петра, посмотрел на него многозначительно и тепло, но об атаке, проведенной так успешно, не сказал ни слова. Развернув новенькую, хрустящую карту, он указал район, где рота Петра должна была создать опорные пункты обороны.

— Пещеры эти проверил? — озабоченно справился Тимковский, указывая на катакомбы. — Как бы там фашистов не оказалось… Ударят в спину… Позиция для этого подходящая…

— Послал Евстигнеева с разведчиками.

— Хорошо:.. — Комбат откинул с потного лба выбившуюся из-под ушанки прядь волос. — Здорово мы их сегодня турнули, — весело сказал он. — Керчь заберем, а дальше им зацепиться будет негде… Может, на Ак-Монайских высотах…

— Пролив им не помог, на суше они тем более не удержатся…

Из каменоломни в сопровождении нескольких стариков и женщин вышел Евстигнеев.

— Взгляните, товарищ комбат, — сказал Петро. — Там, оказывается, люди есть…

Высокая женщина, в теплом мужском пальто с меховым воротником, с девочкой на руках, остановилась, озираясь. Она быстро поставила ребенка на землю и, обняв Евстигнеева, исступленно закричала.

Подойдя ближе, Тимковский и Петро содрогнулись, посмотрев на изможденные, землисто-серые лица людей.

— От фашистов прятались, — тихо пояснил Евстигнеев, осторожно снимая руки женщины, судорожно вцепившиеся в его плечи. — Там… такое… Не могу рассказать…

— Родные вы наши, — кричала, захлебываясь, женщина. — Соколики дорогие…

Стоящие кружком жители молча, почти безумными глазами смотрели на командиров. Слезы текли по их запавшим щекам.

— Спасители… с могилы… спасители наши… — твердил старик с полотенцем, повязанным вокруг шеи, и поминутно вытирал костлявой рукой слезящиеся глаза.

— Накормите их! — шепнул Тимковский Евстигнееву. — Там еще люди есть?

— Я далеко не ходил… Фонарь нужен… Как на кладбище…

Петро и Тимковский, освещая фонарем низкие своды и стены, медленно шагали с группой автоматчиков по катакомбам. Пахло плесенью, тленом. Вспугнутые светом, человеческими голосами, шарахались, носясь над головами, летучие мыши.

Петро время от времени приподнимал фонарь, останавливался…

В беспорядке были разбросаны ржавые каски, винтовочные гильзы, противогазы… Несколько скелетов с волосами на черепных коробках лежало у стены.

У стола сидел человек в больничном халате. Перед ним лежали пробирки из-под медикаментов, стетоскоп, листки бумаги. Но вместо лица виднелись оскаленные зубы, впадины глазниц…

На полу, на железных койках в самых причудливых позах застыли истлевшие люди… В углу валялись ворохи одежды — военной, гражданской, заржавленные ящики, опрокинутые стулья…

Еще один длинный переход — и огромный зал. На ящике от снарядов стояла пишущая машинка с вложенным листом бумаги… Рядом на полу — скрюченный скелет женщины в полушубке и темной юбке.

— Какая же смерть ее настигла? — шепотом спросил Тимковский.

Он вынул желтый листок и прочел:

— «От Советского информбюро… В течение восьмого июня существенных изменений не произошло. На Севастопольском участке фронта продолжались упорные бои. Наши войска…»

Запись была оборвана. Тимковский подобрал бумаги, тетрадки, засунул их в сумку.

— Газами их травили, рассказывают, — хрипло, почти шепотом произнес сзади один из автоматчиков.

Петро стиснул дрожащей рукой фонарь; у него кружилась голова.

…Один подземный зал за другим, как в тяжком сновидении, проплывали во мраке, и всюду было одно и то же: смерть, уничтожение, тлен…

В одной штольне обнаружили загороженные залы, где щели были старательно забиты тряпками и бумагой. Газоубежища, подземные госпитали. И снова — трупы, десятки трупов на железных койках…

Петро подошел к низенькому пожилому автоматчику, глядевшему на все это.

— Запомни, — сказал он отрывисто. — И внукам, и правнукам расскажем… что такое фашизм… Гляди, Павлов, гляди.

В ночь на 22 сентября немецко-фашистские войска, после ожесточенных боев, начали общий отход, рассчитывая укрыться за Днепром.

Полковника Рубанюка вызвал к себе накануне командующий.

Штаб армии размещался в Прилуках. Выехав из Яблуновки в девятом часу вечера, Рубанюк спустя час был там.

— Командующий у себя, в автобусе, — доложил молоденький адъютант, когда Рубанюк, выбравшись из машины и стряхнув с себя пыль, прошел на квартиру. — Генерал Ильиных тоже там… Разрешите, провожу?

Штабной автобус, искусно замаскированный в густом, тенистом саду, был залит внутри ярким электрическим светом, но темные шторы наглухо закрывали окна, и адъютант, поворачивая никелированную ручку двери, сказал:

— Летают по ночам. Вчера хлопушки на военторг бросили…

Командующий сидел у столика с телефонами, разговаривал. Ильиных, помешивая ложечкой крепкий чай и поглаживая ладонью до блеска выбритую голову, просматривал шифровки.

Поздоровавшись с Рубанюком и пригласив его раздеться, он спросил:

— Чай будешь пить? Сейчас Владимир Михайлович освободится, побеседуем…