Ахмедхан Абу-Бакар - В ту ночь, готовясь умирать...

— Вах, остапируллах! Как можно калым переводить на рубли прописью, копейки цифрой? Это же грех большой! Я свою дочь не продаю, я выдаю замуж, соблюдая все обычаи. Деньги есть деньги. А калым есть калым. Калым — это уважение к человеку, да, да, невеста довольна тем, что ее так высоко оценили, а жених доволен тем, что такая дорогая досталась ему жена. Сердца родных наполняются гордостью за своих детей, а их сундуки… Не буду, не буду! Беру, как положено у людей…

— А как положено у людей?

— В разное время по-разному. Как говорится, время самый праведный судья. Утром одна цена, в обед — другая, а под вечер — третья. Помню, до войны, чем выше у девушки образование, тем больше давали калым.

— А теперь что?

— Разве не знаете? Теперь обратный процесс идет, как это сказал один мудрец: «А все-таки она вертится». В цене поднимается девушка совершенно без образования. Только где такую найдешь теперь? А у моей дочери только среднее образование. Это надо учесть, почтенный…

— Хорошо, Мастер. Я человек не скупой, и племянник мой не самый бедный. Сколько?

— Спроси у соседа.

— Разве я у соседа сватаю дочь для своего Айдамира?..

— Кого-кого?! Айдамира с паровоза?! Знаю! Видел! у него лишней пары брюк нет, зимой и летом всегда в одной форме ходит!

— Не веришь моему слову? Дадим калым такой же, как сосед твой получил, понимаешь?

— Не понимаю! Я уже отказал Айдамиру!

— А теперь надо согласиться потому, что…

Кичи-Калайчи замолк: в дверях показалась Баканай. Личико серьезное, брови в одну линию сошлись, кулачки сжаты. Дробно постукивая туфлями на платформе, девушка проходит мимо свата и прямо обращается к отцу:

— Не вижу, не слышу и знать не хочу. Никого! Тем более — Айдамира! Отец, ты же сам говорил: «Он гол как сокол, доченька! Другие в рейс едут с одним чемоданчиком, а из рейса — носильщика с тележкой берут, а у этого в руках все тот же чемоданчик, да и тот гремит, как барабан!» Сам дразнил его: «Садись на бункер, держись за блин!» А теперь?

— Слышал, кунак, как девочка мне вторит? Цыц, лягушонок! Когда старшие говорят — знай свое место и помалкивай!

Сундучник, напуганный решительностью своей всегда покорной дочери, растопырил руки, словно загонял в дом непослушного цыпленка:

— Спрячь свое бесстыжее лицо!

— В зеркало не смотрюсь, какое у меня лицо — не видела, не знаю. Никого не люблю, а вашего Айдамира — больше всех! Сказала, умру, значит, умру, только попробуй выдать меня замуж!

У сундучника шрам на лице задергался, а глаза стали как перегоревшие лампочки. Такой упрямой свою дочь он еще не видел.

— Вот так так! То грозилась сбежать с ним, голодранцем, а теперь по-новому запела: «Умру, умру!..» У тебя отец есть или нет? Когда он прикажет — тогда и умрешь! Поняла? А сейчас сделаешь, как я велю. Пока еще я в доме хозяин. Я!

— Отец! — Баканай подбегает к сундучнику и падает перед ним на колени. — Родной, дорогой, не выдавай меня за Айдамира! Даже имени не могу слышать спокойно — дрожь колотит!

— Замолчи! — сундучник заткнул уши обеими руками. — Как ты смеешь позорить племянника при его почтенном дяде! Что он об нас подумает?

— А чего тут думать? — поднимается с места Кичи-Калайчи. — Того, что увидел-услышал, вполне достаточно. Значит, — не судьба быть сватом моего Айдамира. Прощайте!.. — Степенно поклонившись, старик не спеша направляется к воротам. Если б хоть раз оглянулся, увидел: и отец и дочь перепуганы. Отец — тем что с каждым шагом уходит за ворота щедрый калым. Дочь — тем что не переиграла ли она лишку.

Мастер отталкивает руку дочери и спешит следом за гостем.

— Куда же вы? Зачем так сразу? — Мастер забегает вперед и встает в воротах, как распятый, потом бережно подхватывает Кичи-Калайчи под локти и тихонько пятит его на веранду. — Что вы, что вы, почтенный! Кто же всерьез принимает капризы неразумного ребенка? Ну-ка! — рывком поднимает он Баканай и тащит к дому. — Не сделаешь, как я хочу, — в сундук запру и ключ потеряю!

Захлопнув дверь за дочерью, Мастер кидается к свату:

— Будьте спокойны! Теперь все сделает, по моей воле!

— Думаете, смирится?

— Будьте уверены. Знаю. Видел. Мать такая же была. А какая стала?

Жена Мастера, полуприкрыв платком лицо, внесла на большом подносе два стакана ароматного, цвета чистой меди, чаю, мелко наколотый сахар в вазочке и, поставив поднос на табурет, тихо вышла.

― Верите, порой даже сам не узнаю, моя ли это Пати?

— В день свадьбы не хотелось бы давать повод для пересудов и насмешек… — предостерег Кичи-Калайчи,

— Пусть сгорят все до единого мои сундуки, если что-нибудь будет не по горским правилам! Мое слово — верное, можете готовить калым.

— Что ж, в добрый час! И нам, и вам. На следующей неделе в субботу будете готовы к свадьбе?

— А калым?

Кичи-Калайчи достал из кармана старинные серебряные часы фирмы Павла Буре, не торопясь покрутил головку завода, приложил плоскую луковицу к уху:

— Так… сейчас ровно два часа. Завтра, в эту же пору, наш калым будет, как уговорились, у вас.

— Хорошо, добрый человек, очень даже ладно, дорогой родственник. Завтра так завтра. В два так в два; я на все согласен, лишь бы все было не хуже, чем у соседа. Тот свою козу безрогую отдал совсем неизвестному человеку, а я свою кроху вручаю милому ее сердцу Айдамиру. Зря, думаете, она верещала, что не любит Айдамира «больше всех!». Какие тут могут быть сомнения?

— Вот и договорились. — Кичи-Калайчи прижал обе руки к груди и с поклоном покинул дом сундучника.

Работая садовником, Кичи-Калайчи — старик дотошный — и раньше вел дневник, куда записывал сроки посадки кустов и саженцев, время их цветения, причину болезни того или иного сорта, указывал день, когда выпадал град, начинались заморозки, когда опускался с гор желанный туман.

Записи были короткими. Старик не хотел подражать тем бумагопожирателям, которых развелось видимо-невидимо в наш просвещенный век. С детских лет он привык относиться к бумаге с благоговением, а тому, что написано на ней, верил как школьник,

Но как часто бывает, человек, хозяин своей жизни, оказывается порой слугой обстоятельств. Ненавидя всякие цифры и числа на бумаге, Кичи-Калайчи сам себя, как на гауптвахту, сажал за письменный стол, на котором были разложены всевозможные папки, вплоть до амбарных книжек. За папками — старинные, серо-белые костяшки на конторских счетах и полоски бумаги с длинными столбцами цифр.

Только потянулся он к папке в голубой обложке, в дверь постучали. Хорошо знакомый голос спросил:

— Разрешите войти? Не помешаю?