Елизар Мальцев - От всего сердца

Она впервые так просто подумала о вожде, и в эту минуту ей открылась вдруг безграничная, ясная даль жизни этого великого человека, и сердце ее переполнилось любовью и гордостью.

На глазах у Груни выступили слезы. Она видела лица своих подруг, как бы озаренные светом, и все ликовало в ней.

— «…В борьбе за высокий урожай мы трудились, не зная устали…»

— Мы трудились, не зная устали, — тихо повторила Груня.

Она почувствовала, как кто-то напряженно и горячо дышит ей в затылок, и чуть повела головой. За ее спиной, не видя ее, весь устремленный вперед, стоял Родион, блестя влажными глазами.

— «…Колхозное слово, твердое и нерушимое слово, будет выполнено честно и аккуратно».

— Честно и аккуратно… — прошептала Груня.

Рухнула груда аплодисментов, и, хлопая в ладоши, Груня оглянулась. Родиона за спиной уже не было.

Она столкнулась с ним у стола, когда стали подписывать обращение. Родион обмакнул перо в чернильницу, но, увидев Груню, протянул ручку ей.

— На, распишись…

Груня почувствовала, что краснеет. Все смотрели на них и ждали.

— Ты больше меня имеешь право свое имя первой писать, — сказал Родион.

— Да, ее слово крепкое! — поддержал Гордей Ильич.

Чуть дрожащей рукой Груня расписалась и передала ручку Родиону.

— А старики, что ж, напоследок будут прикладываться? — неожиданно спросил протискавшийся к столу лед Харитон, и все заулыбались: всегда что-нибудь отчудит.

Но старик был сегодня настроен торжественно и строго.

— Пиши, Харитон Иваныч, — сказал Гордей Ильич, — ты у нас тоже человек заметный!

— Ну-ка, расступись, — попросил Харитон, — да под руки не толкайте, я и без вас собьюсь от радости.

Повисла мгновенная тишина. Слышно было, как тяжело дышит старик, как скрипит по бумаге перо. Вот Харитон выпрямился, вытер вспотевший лоб, кто-то хотел вытянуть из скрюченных пальцев Харитона ручку, но он сказал:

— Обожди. Дай слово сказать… — Старик передохнул, прокашлялся. — Ты вот что, Гордей Ильич, скажи: это самое обращение Иосиф Виссарионович будет читать?

— Ясно, будет!

— Тогда дозволь, я от себя еще несколько слов припишу, — сказал Харитон, и снова наступила тишина.

Гордей Ильич переглянулся с Черемисиным, с членами правления и кивнул:

— Пиши, раз душа просит… Твое обращение!

Старик опять наклонялся к столу и в чуткой тишине поскрипывал пером, часто макая его в чернильницу и прося, чтоб ему не застили, дали больше света. Наконец он отдал лист председателю.

— Можно вслух прочитать, Харитон Иванович?

— У меня от народа секретов нету, — сказал старик.

Гордей Ильич поднес лист к глазам и раздельно прочитал:

— «Товарищ Сталин, не беспокойся, от нашего хлеба аж амбары затрещат. Русанов Харитон, рождения 1880 года».

Все захлопали в ладоши, закричали напористо, разноголосо:

— В самый корень дед смотрит!

— Определил нам программу, знай, старайся только!

— Русановская порода; что и говорить!

На высоких столбах, окружавших полянку, налились молочно-белым светом фонари.

Кто-то схватил Груню за руку, и она увидела Павлика.

— Ты откуда здесь?

— А я с бабушкой. Она пошла дедушку искать, а я — тебя. Пойдем, мам, там начнут костер жечь.

— Да куда ты меня тянешь? Постой, — послушно выбираясь за ним из толпы, тихо и удивленно говорила Груня.

За лужайкой рыжим конем поднялся на дыбы костер.

— Мам, а почему ребята говорят, что папа — это не мой папа? — спросил Павлик.

Груня стиснула руку мальчика и промолчала.

— Разве это правда, мам?

Они уже стояли перед костром, облитые ярким светом, ощущая на лицах дыхание огня. Позади, не затихая, гудела толпа, смеялись девушки, кто-то перебирал лады баяна.

Груня притянула мальчика за плечи, и они опустилась на хрустящие охапки соломы.

— Нет, — тихо сказала она, пристально глядя на огонь, — это неправда… Они просто дразнятся…

— Я так и знал! — радостно вскричал Павлик. — Им просто завидно, что у меня такой папа!

К ним шел Родион. У него было такое напряженное лицо, что Груня забеспокоилась и приподнялась.

— Что такое?

— Ничего. — Родион улыбнулся потерянно и счастливо. — Там что-то невообразимое творится… Гордей Ильич рассказал о том, что капиталисты нам войной грозят, и поднялось, кто во что горазд!.. Дают свои особые обещания. И я дал насчет электричества. Чтоб везде, где только можно, работу облегчить. Твое звено кто-то на соревнование вызвал.

— Ну, и я тогда… — Груня вскочила, но, сделав несколько торопливых шагов, вернулась. — Посиди тут с Павликом, я сейчас, — и пошла от костра, потом не выдержала и побежала навстречу шумному, все нараставшему прибою голосов.

Встречается иногда в полях брошенная, забытая дорога, Еще совсем недавно скользили по ней певучие полозья, летом скрипели телеги, она уводила людей в росистые поля, манила синей, дымной далью, кутала босые ноги хлеборобов в теплую пушистую пыль.

Но вот где-то стороной пролегла другая, новая дорога, а эта стала зарастать: глушат ее горькая седая полынь, цепкий репейник, жесткий пырей, — и скоро случайный, забредший по старой памяти путник уже с трудом угадывает в диком бурьяне темные, когда-то звонкие колеи…

Вот такой заброшенной, не нужной людям казалась теперь Силантию Жудову собственная его жизнь.

В то памятное после ночного ливня утро, когда Силантий ушел с мешком за плечами из родного дома, он впервые со всей болью и горечью понял, за что несет такую тяжелую кару. И самое страшное для него было не то, что ноша велика в тяжела, а то, что, даже осознав всю глубину своей вины перед Родиной, он, может быть, до конца дней так я не сможет сбросить ее с себя.

Нет, не таким представлялось ему возвращение! Дорогой он припомнил все случаи с дезертирами — мало ли бежало солдат с прошлой войны, — в деревне принимали их равнодушно. И хотя Салантий знал, что нынешняя война совсем не походила на прошлую, он после амнистии почти не думал, как отнесутся к нему односельчане. Ну, иные попрекнут при случае, осудят, а потом перестанут — надоест.

Однако жизнь спутала все его предположения, и он сразу попал в кольцо глухого недоверия. Встретив первого односельчанина, он понял, что ему теперь не придется глядеть людям в глаза. Там, на войне, он предал, оставил под огнем их братьев, мужей, отцов, и отчуждение, которого не скрывали, было не только презрением к его трусости, — нет, оно было чем-то большим.

После разрыва с Варварой Жудов неделю прожил у сестры. Сидя у стола и сжимая кулаками виски, он целыми днями не выходил из избы. Даже неробкой Прасковье стало не по себе от его зловещей угрюмости. Она боялась оставлять его одного: мало ли до чего может мужик додуматься!