Елизар Мальцев - От всего сердца

— А помнишь, как на Медвежью горку бегали кататься? — тихо спросила Маша.

— Помню, помню! — закричала Груня. — Ровно вчера это было.

— А помнишь, едем на возу, песни поем?..

— Все помню, Машенька, родная моя. — Груня прижала к своей груди голову подружки. — Разве такое забудешь?

— Да-а… — обидчиво протянула Маша, — а ты меня вот забываешь, по месяцу не пишешь!

— Не забываю, Машенька, никогда не забываю! — горячо зашептала Груня. — Я уж давно решила: как уберу свою пшеницу, так сразу к тебе… Маша вдруг отстранилась от Груни и, держа на ее плечах свои маленькие руки, с минуту глядела на нее с печальным обожанием.

— А я уж думала, ты зазналась, загордилась… В газетке читаю про тебя, — она взяла выбившуюся из-под косынки Грунину косу и стала машинально расплетать ее, — как это ты такой урожай взяла?.. Шутка сказать — двести десять пудов с гектара!..

— Мы очень старались, Машенька, — словно оправдываясь перед подружкой, робко ответила Груня.

— Да, да! — закачала головой Маша, и на полных щеках ее всплыли, точно воронки в заводи, крутые ямочки. — Мы тоже… Ой, сколько я за этот сад выстрадала, вытерпела!.. Помнишь, в войну как-то зима выдалась страшенная, трескучие морозы навалились…

— А у меня тогда первая озимка вымерзла, — тихо отозвалась Груня.

— Ну вот… А мы за каждой яблонькой, как за малым дитем, ходили, в рогожку кутали, навозом утепляли, снегом по самую макушку забрасывали… Как я не свалилась в ту пору, не знаю… Всего не расскажешь, что вынесла. — Маша вдруг спохватилась, что почти до конца расплела Грунину косу, и рассмеялась: — Ой, что я наделала!

Торопливо, с ласковой бережливостью она снова заплела косу, уложила ее венком на голове подружки, приколола шпильками.

— Все такая же, не меняешься, — она звучно поцеловала Груню в щеку и вдруг всплеснула руками. — Мамочки, я совсем забыла о Родионе! Велела ему набрать корзину и ждать, а сама убежала. Пойдем!

Она схватила Груню за руку, но, сделав несколько шагов, остановилась, прислушиваясь к плывущему из глубины сада отголоску.

— Кажется, меня зовут… Знаешь, что? — она обернулась к Груне и ребром ладони рассекла воздух. — Иди вот так, никуда не сворачивай — там всех найдешь. А я побегу!

И не успела Груня опомниться, как подружка нырнула меж побеленных стволов, и светлое ее платье плеснулось в конце аллеи.

Задумчиво улыбаясь, Груня пошла по тропинке, шелестела листва, где-то далеко в низинке роился веселый гомон голосов.

Груня сорвала с ветки смугло-розовое яблоко, надкусила его, и во рту стало свежо. Она шла, оглядываясь по сторонам, словно вот-вот ожидала встретить кого-то или боялась заблудиться в саду и не найти отсюда выхода.

Разорвав радужную, струящуюся между деревьями паутину, она зашагала быстрее, и вдруг ей показалось, что кто-то окликнул ее.

Она остановилась, замерла. Но по-прежнему было тихо, как провода на слабом ветру, гудел сад, кипела в солнечном кипятке листва.

«Почудилось», — подумала она и увидела Родиона.

Он стоял на зеленой, под цвет листьев, лесенке, приставленной к дереву, и, придерживая одной рукой наполненный яблоками подол гимнастерки, осторожно обирал ветку.

На загорелый его лоб свешивался темный чуб, серые глаза были мягко притушены густыми ресницами, а губы волновала такая родная, доверчивая улыбка, что у Груни пересохло во рту.

«Зачем я казню и себя и его? — подумала она. — Ведь он повинился, признал свою неправоту. Люди завидуют нам, а мы друг друга мучаем».

Если бы можно было смирить что-то в себе, забыть обо всем, она подкралась бы к нему сзади, обняла, как бывало, когда прибегала на свидание, закрыла бы ладонями его лицо: «Угадай, милый, кто тебя так любит, чьи руки пахнут яблоками и землей?»

Груня стояла, не шевелясь, боясь нарушить завороженную тишину, и вдруг поняла, что томило ее с утра… Это было желание видеть Родиона, она просто до боли истосковалась о нем.

Последнюю неделю Груня почти не встречалась с Родионом, проводя дни и ночи на участке, на полевом стане, а он, словно боясь быть назойливым, старался не попадаться ей на глаза. Даже вчера вечером, узнав, что их обоих выбрали в комиссию по проверке итогов социалистического соревнования, он поспешил уехать в район раньше всех, один. Поймав над головой тугое, скрипнувшее в руке яблоко, Родион нежданно увидал Груню, зачем-то выпустил ветку, и она закивала ему, то обливая лицо солнцем, то вытирая пестрой тенью. — Погоди, я сейчас, сейчас! Он насилу успокоил ветку, заторопился и, суетливо спускаясь с лесенки, запенился гимнастеркой за ветку. Яблоки запрыгали, застучали по ступенькам красными мячиками. Тогда Родион махнул рукой, виновато улыбнулся в, ссыпав то, что осталось в подоле, в большую красноталовую корзину, пошел к Груне, не спуская с нее тоскующе-напряженных глаз.

Она смотрела на него, не мигая, и сейчас почему-то больше всего боялась, что он начнет опять оправдываться, просить у нее прощения, и тогда… Что она скажет ему тогда? Но Родион подошел к ней и взял ее за руку:

— Груня…

Она хотела отнять руку, но не шелохнулась, чувствуя, как от щек ее отхлынула кровь.

— Груня, — тихо повторил Родион, поискав глазами ее глаза, и, не найдя, тихо и радостно досказал: — Собираю яблоки, а сам думаю: вот бы сейчас ты показалась, и как чуяло сердце…

Где-то ссыпали в ящики паданки, о влюбленной задумчивостью лился в низинке давешний тенорок:

Родион стоял так близко, что Груня чувствовала порывистое его дыхание, но так и не могла высвободить из жарких тисков его ладоней свою руку.

С дальней тропинки донесся голос Маши:

— Несите кор-зи-ну-у!..

Они взглянули друг на друга, схватили с обеих сторон тяжелую, доверху груженную яблоками корзину и понесли.

Когда они выбрались на главную аллею, Груня услышала размякший от волнения голос Родиона:

— Когда мы с тобой поженились, это было как река: подхватило быстрым течением и понесло… Понимаешь?.. Я тогда ослеп от счастья… от всего… Я совсем не думал, как мы жить будем, несет тебя течением — и ладно, и радуйся…

Она слушала Родиона, точно утоляла неоскудевающую жажду, а он говорил и говорил, как будто боялся, что что-то помешает ему, не даст высказать все, что рвалось из души.

— А сейчас, ты пойми: без тебя мне и работа и вся жизнь не в радость… Ты только пойми!.. Я совсем другой стал… Я так люблю тебя, Грунь, так люблю!..

Груня вдруг перестала чувствовать тяжесть корзины, опаляя лицо, руки, прихлынула кровь, застучала в виски.

— Не надо, не надо… — шептала она, а душа ее просила: «Говори, говори еще! Я хочу тебя слушать без конца, говори!..»

У нее так билось сердце, что она уже не могла идти дальше. Не опуская корзину на землю, она стала, не понимая, почему ей так тяжело и так хорошо, хочется улыбаться, а горло щиплют слезы.