Елизар Мальцев - От всего сердца

— Ему ведь, Варюшка, тоже несладко было, — забегая то с одной, то с другой стороны, тычась о Варварины плечи, говорила Прасковья. — Ну, чего ты хочешь? Чего? Хоть слово оброни!.. Одна, что ль, будешь вековать? Или подыскала себе кого?

— Не смей мамке так говорить! — закричал с печки Савва. — Возьми свои слова обратно, а не то я тебя сейчас грохну отсюда валенком!

Прасковья будто подавилась и долго тряслась в деланном кашле. Зашипел брошенный в шайку окурок.

— А-а, вон где вы окопались! — тяжело вздохнув, сказал Силантий. — В одном сговоре с матерью? Давно, поди, поминки по отцу справили? Жалеете, что недобитый пришел?

На печке молчали. Варвара будто вросла руками в подоконник. Как бы она хотела увидеть сейчас лица ребятишек, но не было в ней силы, которая могла бы повернуть ее к Силантию!

Она молчала, и в наступившем зловещем затишье Силантию чудилось, что еще минута-другая — и обрушатся стены, потолок, если кто-нибудь не заговорит.

— Ну, хочешь я на коленки перед тобой за братца стану? — запричитала Прасковья. — Сжалься, Варюшка!.. Какая ты баба!.. Вот не знала, не гадала!.. Пожалей детушек — ни живы ни мертвы сидят!..

Стукнула крышка кадушки, булькнул, утопая ковш: Силантий пил, лязгая зубами о железный край, звучно шлепались в воду капли, пил, словно заливал огонь.

— Ну, ты как хочешь, — голос Силантия отвердел, — а я из своего дома никуда не уйду, вместе добро наживали!

Варвара вздрогнула и медленно повернулась.

— Ах, вон ты как! — отяжелевший, будто распухший во рту язык плохо слушался ее. — Тогда я уйду с ребятами… Мне колхоз другую избу даст!

Тишина истаяла сразу, как воск.

Грузно пройдя к печке, так что тоненько позвякивала при каждом шаге посуда в шкафу, Варвара зацепила ухватом чугун, вытащила его на шесток.

Силантий стащил полушубок, потоптался, не зная, куда положить его, потом повесил на гвоздь.

— Шла бы ты, сродственница, домой, — угрюмовато заметил Силантий, — а то тебя, наверно, заждались…

Прасковья закивала, тая слезы, накинула на голову полушалок. Скоро отправились в школу близнецы, и Варвара с Силантием остались одни.

Оки сидели друг против друга за столом и молча пили чай.

Под вечер, когда постучали в окно, Варвара быстро оделась, запахнула полы праздничного шубнячка, повязала пуховую шаль.

— На гулянку, что ль? — не выдержав долгой, тягостной немоты, нерешительно поинтересовался Силантий.

— На лекцию, в Дом культуры…

— О чем же будут балакать?

— Не знаю. Прошлое воскресенье об атомной бомбе рассказывали, учитель тут как-то на неделе — о небе и звездах…

— Ишь, куда вы забрались!..

Варвара промолчала и вышла. У ворот ее поджидала Груня.

Большой зал Дома культуры был ярко освещен. Под белым потолком искрилась изрядная люстра, унизанная, словно льдинками, прозрачными стеклянными подвесками. По высоким стенам, как отблеск зари, текли алые полотна лозунгов, красочно пестрели плакаты. На одном из них веселый широколицый столяр гнал рубанком желтую курчавую стружку, она бежала вдоль верстака круглыми призывными буквами: «Восстановим!» Среди знамен на стене висел портрет вождя, глаза его — мягкие, прищуренные от обильного света — одобрительно и ласково глядели в зал.

Около оркестровой раковины хлопотала у маленького столика Иринка, заводя патефон. Выбрав из стопки пластинку, она опустила сверкающее жальце иглы. Послышалось шипение, словно потекла в закром сухая струя зерна, и вдруг густой гуд арфовых струн всколыхнул тишину, и вот уже звучал только один голос, нежно упрашивая:

Улыбаясь, Родион опустился рядом с Яркиным на откидное сиденье и, наклонясь к Ване, словно сообщил по секрету:

— Душевная песня…

— Да, за сердце берет, — вздохнув, согласился Яркин, и когда сошла на убыль журчащая зыбь арфовых струн, он оглянулся на сидевшую поодаль Кланю Зимину.

Приспущенный на лоб серый клетчатый платок затенял ее сумрачно поблескивающие глаза.

— Что с ней такое? — перехватив тревожный взгляд Вани, спросил Родион.

Яркин опустил голову, уши его стали похожи на пунцовые петушиные гребни.

— Выйдем перекурим! — не поднимая глаз, попросил он.

На улице густела тьма, ветер шнырял по скверу, посвистывал в голых сучьях тополей. Где-то протарахтела по мосту телега.

— Ты меня, Родион, больше о Клане не спрашивай, — глухо сказал Яркин.

— Откуда я звал, что у тебя с ней…

Ваня закурил, светлые искорки полетели в темноту.

— Я тебя и не укоряю, — помолчав, начал он. — Но, знаешь, мало приятного, когда на самое больное наступают… Мы ведь с ней дружили с детства, голубей гоняли, я ее даже за девчонку не считал. Ты знаешь, какая она отчаянная, наперед ребят лезла всегда! Ну, а в комсомоле она уже занозила меня, я ее бывало провожал, что ни попросит, сделаю, и ни о каких чувствах не говорил: думал, все само собой объяснится. А как уходила на войну, мы почти договорились: вернется — поженимся.

На крыльцо кто-то поднялся. Яркин обождал, когда захлопнется дверь, потом снова заговорил, все более распаляясь:

— Сначала она мне часто писала, потом перестала. Я ей одно письмо за другим — молчит. Я к ее матери — нет, говорит, пишет, орден Красной Звезды получила, и полевая почта та же. Неужели, думаю, возгордилась? Не должно бы быть, не похоже это на Кланьку. До самого конца войны играла в молчанку. Пришла телеграмма — едет. Мать ее попросила, чтоб встретил. На станции все было, как следует: обнялись, расцеловались. Только что-то, разговаривая, Кланька глаза прячет. Но я так ошалел от радости, что особого внимания на это не обратил.

Дорогой, как выехали в степь, Кланька мне и говорит: «Я тебе, Ваня, сразу честно, по-солдатски, все выложу. Ты на меня не надейся. Я уже замужем!» Так, брат, она меня ошпарила, что бросил бы ее одну и убежал куда глаза глядят… До самой деревни молчал, будто мне рот кляпом забили. А дома такая обида скрутила, аж в глазах мокро!.. Начисто она тогда мою душу обворовала. Но ничего, взял я себя в руки, в изобретательство окунулся. Потом слышу — родила она мальчонку, а тут вскоре выплыло, что у лейтенанта жена есть…

Полетел в темень мерцающий светлячок окурка. Яркин скрипнул зубами и лег грудью на перекладину крылечка.

Долго молчали. Сквозь неплотно прикрытую дверь сочилась грустная песня.

— Ну и как же вы теперь? — спросил Родион.

— А никак… — Ваня опять закурил, глубоко затягиваясь, глотая дым. — Жалко ее, Кланю-то…

Он помолчал, потом вздохнул, тяжело, шумно, будто оторвался от ковша с водой.

— Ну, ладно, отвел немного душу, давай о чем-нибудь другом.