Елизар Мальцев - От всего сердца

— А мне до этого дела нет! При мне не смей хмуриться! — Иринка задорно откинула назад голову и повелительно хмыкнула. — Ну-ка, Гришенька, встань передо мной, как лист перед травой, замри и глаз с меня не своди!.. — Она прижалась к Груне, чуть не повисая на ее руке. — Да будь я мужчиной, я бы такую ягодку, как ты, день и ночь на руках носила! Разодела бы, как следует, пусть у всех от зависти глаза лопаются! Ни до какой работы бы тебя не допускала, чтоб белые рученьки твои не портились, посадила бы в передний угол, смотрела на тебя с утра до ноченьки!

— С перерывом на обед! — мрачновато вставила Кланя, и все звонко, на всю улицу расхохотались.

— Да ну тебя, Ирка! Сроду так… Чего-нибудь выдумаешь! — смеясь до слез, выкрикнула Фрося.

С гребнистого увала расхлестнулась во все стороны затопленная темью степь. Небо снова затягивала серая наволочь облаков, лишь один край трепетал розовыми отсветами, должно быть, где-то в лугах жгли сухие травы.

Скованная легким весенним заморозком, земля гулко и весело откликалась на каждый шаг, тихо шушукались у обочин высохшие метелки полыни, веяло от березовой рощицы солоделым душком набухшего корья, тонким ароматом молодой зелени. Набрав в кладовой полевого стана по лукошку аммиачной селитры, девушки прошли на участок.

— Осторожнее ступайте, а то стопчем весь урожай, — напутствуя подружек, сказала Груня и, освещая фонарем путь, первая сошла с межи.

По ее следам подалась Кланя; справа робко, как бы щупая ногами землю, двигалась Фрося, за ней, озорновато крадучись, пробиралась Иринка.

Фонари выхватывали из мрака темно-зеленые, влажно блестевшие всходы. Груня запускала в лукошко руку, посыпая освещенные комья земли сухим порошком селитры. И хотя работать было тяжело и неудобно, Груня не чувствовала усталости. Обхватив одной рукой лукошко и держа в ней же фонарь, а другой рукой разбрасывая удобрение, она шла впереди всех. Лямка больно врезалась в плечо, и Груня не поправляла ее.

Она шла и думала о недавнем разговоре с Родионом, и в душе ее медленно зрела тревога. Все сегодня угнетало — и эта степь, полная текучего шороха высохших стеблей, и темное небо с низко провисшими тучами, и едкая пыль селитры, набивавшаяся в глаза, в ноздри, но сильнее всего сознание того, что Родион, может быть, еще горбится у ворот и курит, курит… Она вспомнила, как он пренебрежительно говорил с ней у реки, поставив сапог на серый камень, как остановил в проулке, как собирался ужалить каким-то несправедливым, рожденным в пылу спора упреком, и чем больше память ворошила недавнее, тем все упрямее, всем своим существом противилась Груня. Может быть, Родион не совсем понял ее, не разобрался в том, в чем она убеждала его? Нет, скорее было похоже, что он высказывал свое сокровенное, обдуманное до того, как ему приехать домой.

«Что же делать? Что же делать?» — лихорадочно думала Груня.

Ей вдруг стало страшно, что они могут так и не понять друг друга, и она шла, сжав зубы, чуть не плача. «Родя, милый мой! Я так истосковалась о тебе, изболела душой, так ждала тебя, думала: вот приедет — и вся наша жизнь пойдет по-другому, никакая тяжесть не будет неодолимой… А теперь? Что ж это такое, Родя? Куда ты тянешь меня? Кто тебя подменил, или я не знала тебя никогда, и ты только сейчас выворачиваешь душу наизнанку?..»

Выплывала из темноты темно-зеленая вода всходов и, блеснув на свету фонаря, тотчас пропадала за спиной.

— Гру-у-нь, давай пере-дохни! — закричала Иринка. — А то за тобой не угонишься! Мы аж мокрые все! Жадная ты на работу!

Груня молча согласилась. Пока девушки отдыхали, она сходила на стан за селитрой и потом снова пошла впереди всех, чуть покачиваясь, рассеивая налево и направо по всходам сухой порошок.

На рассвете, когда заморозки отпустили землю, девушки пришли па стан, с трудом открыли заболоченную досками дверь. В побеленной, оштукатуренной комнате стояли голые топчаны, висели на стенах прошлогодние плакаты.

— Да тут впору волков морозить! — сказала Фрося.

— А фронтовая подруга на что! — Иринка похлопала по железной печурке. — Живо все на ток за соломой!

Через полчаса в избушке запахло жилым духом, девушки шуровали в печурке палкой, совали в жаркое, ненасытное ее горло хрустящую солому. Весело потрескивал огонь, малиново расцвели бока печурки и спинка, на которой пеклись румяные крупные картофелины.

— Ты, командир, нас совсем не жалеешь! — проговорила Иринка, снимая с картошки хрустящую корочку и вдыхая жаркий ее душок. — Ну, чтобы тебе выписать со склада своим солдатам па сто граммов! Ведь воюем-то на холоде!

— Я и от работы опьянела, — тихо сказала Фрося, устало привалясь к вороху соломы, — и от лекции, — по лицу ее бродили малиновые отсветы, вспыхивали в стеклянных бусах на груди — ну, до чего хорошо говорит, заслушаешься!

— О таких людях, про которых Ракитин говорил, только в книжках пишут, — сказала Кланя и поправила нависшую надо лбом челку. — В жизни их, таких правильных, немного найдешь!

— А ты искала? — Иринка обернулась к подруге и окинула ее сердитым взглядом. — Тебе негодяй на пути встретился, так уже все люди плохие стали? Сколько раз я тебе говорила, когда в медсанбате служили: «Ой, Кланька, гляди, доиграешься, обожжешься! Глаза у него бесстыжие, хоть и голубые, руки нахальные!» А ты только отмахивалась: парни, мол, все такие!

Лицо Иринки, освещенное пламенем печурки, казалось огневым, глаза были строго задумчивы.

— О любви, по-моему, можно только с одним человеком говорить, а не с каждым встречным-поперечным!.. — И, словно уговаривая и вместе с тем жалея подругу, тихо досказала: — А ты со всяким болтала, кто в твое сердце погромче застучит.

Минуту-две все молчали. Кланя пристально глядела на огонь, сжав губы, потом словно пожаловалась:

— Он мне все говорил, что любовь, дескать, это праздник… И раз он пришел, гуляй, не оглядывайся!

— Ах, змей какой! — Иринка покачала головой, зло выдавила: — Сказал бы мне он такое, я бы ему прописала!

Гудел в печурке огонь, пожирая всё новые охапки соломы.

— Есть такие люди, которых можно вроде только го праздникам любить, — приподнимаясь на локте, заговорила Фрося, — но это, по-моему, и не любовь вовсе, а так… птичий грех! Ведь будни-то в жизни главнее всяких праздников… Вот слушайте, чего я скажу, — Фрося села, утопая руками в соломе, рассыпавшиеся ее косы лежали кругами на коленях, отсвечивая тусклым золотом. — Я недавно одну книжечку читала — учительница дала, — раскрыла ее, а там стихи напечатаны. «Ну, чего, думаю, в них хорошего?» — и уже хотела было отложить, да успела проглотить две строчки… Вот какие, — она передохнула, улыбка полураскрыла ее мягкие губы: