Елизар Мальцев - От всего сердца

— Согласен, не повредит, — Матвеи кивнул головой. — Но знаешь, при каком условии? Когда все правила агротехники соблюдены. А мы этим похвастаться не можем. Ну, и на сколько ты прибавил?

— Да процентов на двадцать пять.

Матвей невольно свистнул:

— Ого!

— Ничего, маслом каши не испортишь, — Родион засмеялся, но, заметив, как отвердело лицо Русанова, оборвал смех, насупился.

— Где же ты думаешь семян доставать? — спросил Матвей. — Ведь нам норму отвесили!

— Почешут затылок да еще добавят. Разве кто бросит обработанную пашню!

Русанов с минуту оторопело смотрел на звеньевого.

— Знаешь, лейтенант, хочешь — обижайся, хочешь — нет, а я с тобой эту кашу заваривать не буду, а расхлебывать и подавно! Или давай ставь сеялку, как полагается, или я ухожу!

На мгновение Родион растерялся Он почувствовал, что в добродушном и мягкосердечном Русанове скрыта та суровая твердость характера, которую не сломаешь никакой силой. Такие люди часто встречались ему на войне — внешне медлительные, неторопливые, они вдруг преображались в бою, становились беспощадными и страшными в своем спокойствии и выдержке, и, поняв, что ему никак не настоять па своем, Родион, подхлестнутый слепой злобой, вдруг спросил, сужая в щелки глаза:

— Что, гонор свой выставляешь? Или самому в звеньевые захотелось?

Он тут же пожалел о сказанном, но было уже поздно. Лицо Матвея стало багровым от обиды и гнева.

— Вон ты какой, оказывается! — раздельно, с нескрываемым удивлением проговорил Русанов. — Не зря, видно, ребята в звене недовольны тобой!.. Наружность, мол, у него хороша, а в сердце что-то поржавело!

Он соскочил с подножки сеялки и зашагал через пашню по комковатой земле.

— Матвей! — испуганно закричал Родион. — Ну чего ты взъярился!.. Постой!.. Пускай по-твоему будет!

Но Русанов уходил все дальше и дальше, не оборачиваясь, и Родион с тоской и отчаянием почувствовал, что он сделал что-то непоправимое…

На другой день Родиона за нарушение правил агротехники перевели из звеньевых в рядовые.

Первой мыслью Родиона, как только он узнал, что его перевели из звеньевых в рядовые, было уехать. Уехать во что бы то ни стало! Не нуждаются в нем? Не надо! Он прекрасно проживет без них, на одном колхозе свет клином не сошелся!

На другое утро он не вышел на работу. Два раза за ним посылал Краснопёров, Родион не пошел. Они еще пожалеют о нем, еще спохватятся, да будет поздно!

Но когда угасла первая вспышка обиды и Родион почувствовал себя хозяином своей судьбы, он растерялся. Не в силах обуздать дикое самолюбие, он прожил целую неделю в угрюмой подавленности. Он хорошо понимал, что, бездельничая в такое горячее время, с каждым днем все больше отталкивает от себя всех, и все-таки ничего не мог поделать с собой: обида скрутила по рукам и ногам, не пускала к людям.

Потерянный и встревоженный, будто стоял он на небольшом островке и неизвестно чего ждал, а стремительная вода между тем подбиралась к островку, крошила его берега и вот-вот грозила затопить целиком…

По утрам деревня была полна радостного гомона. Завидев спешащих в поле колхозников, Родион торопливо уходил в горенку и, задвинув шторку на окне, глядел на широкую, в кудрявых палисадах улицу.

Тяжело урча, проезжала автомашина; в ней, стоя во весь рост, хохотали, толкались и визжали девушки. Многие колхозники ехали на велосипедах, слепяще вспыхивали на солнце спицы; потом возникал похожий на пулеметную очередь треск, и мимо окон, распугивая грудастых гусынь, приводя в трепет деревенских собак, вихрем проносился на мотоцикле Матвей Русанов. За машиной стлался голубой хвост.

«Надо бы и мне так! — думал Родион. — Упаковать в разобранном виде и багажом отправить домой. Сейчас бы оседлал и уехал! — И тут же спрашивал себя — А куда?»

От напряжения каменели желваки, и, распахнув шторку, Родион отходил от окна.

Когда в деревне все затихло, он подолгу сидел на крылечке или в садике. Рядом пристраивался Павлик и терпеливо выносил долгое и обидное его молчание. Как-то мальчик не выдержал и спросил:

— У тебя, папа, раны болят, что ты все морщишься?

Родион сжал губы и промолчал.

Мальчик не раздражал его. Ему даже было немного грустно, когда Павлик исчезал куда-нибудь на полдня и в избе наступала гнетущая тишина. Но вот к «папе» Родион так и не мог привыкнуть, и когда мальчик звал его так, точно сыпали за порот рубахи колючую мякинную труху. Как не вытряхивай, а трудно освободиться от ощущения странной неловкости. Хотя, в конце концов, чем ребенок виноват?

— Бабушка боится, что ты в город уедешь, правда, папа?

— Зачем?

— А тебе ж делать тут нечего. Ты же летчик! А где тут самолеты? — в голосе Павлика слышалась нескрываемая гордость.

«Почему летчик? — подумал Родион. — Ах, да, я совсем забыл о том, сбитом над Волгой летчике, настоящем отце ребенка».

— А когда мы поедем, маму Груню тоже с собой возьмем? — не унимался мальчик.

— А что, тебе жалко с ней расставаться?

— Ага! Ведь наша мама умерла. — Павлик говорил тихо и все норовил заглянуть Родиону в глаза. — А она знаешь, какая! Хорошая! Бабушку тоже заберем и дедушку, ладно? Пускай тут один Зорька останется.

— Чем он тебе досадил?

— А чего он меня никуда с собой не берет? Жалко ему? С чужими вон играет. Ленька Жудов только на голову меня выше, а Зорька его не гонит!

— Потерпи. Ты тоже скоро вырастешь большой, — Родион обнял мальчика. — Кем ты хочешь быть?

— Летчиком. Чтоб с тобой вместе сели на самолетики — и айда!

— Милый ты мой, несмысленыш! — Родион провел ладонью по мягким кудрям Павлика, потом быстро отдернул руку.

«Не хватало еще, чтоб я размяк и начал всех жалеть!»

Груня приходила с поля усталая, но старалась казаться бодрой. Он это прекрасно видел.

Она мыла свои огрубевшие, перепачканные землей руки, ужинала, скупо отвечая на вопросы стариков, и, записав что-то в полосатую тетрадочку, уходила в сени к Павлику.

«Ну что ж, пусть будет так! Тем лучше для нас обоих!» — думал Родион. Несмытое чувство вины перед ней мешало ему даже с самим собой быть искренним до конца.

Однажды он дольше обычного задержался в горенке, словно боялся встретиться с печальными и всегда почему-то виноватыми глазами матери.

Но в кухне еще была Груня. Она сидела на табуретке, низко нагнувшись к полу, молочно-смуглая нога ее стояла на разостланной холщевой портянке.

Услышав шаги, Груня проворно запеленала ногу, сунула ее и сапог, натянув его за ушки, притопнула и, повязывая на ходу платок, вышла.

Родион обвел медленным взглядом избу и заметил на подоконнике полосатую тетрадочку. «Забыла! И чего так бежит? Разве я кусаюсь?»