Владимир Тендряков - Чрезвычайное

Я поднялся, протянул руку, сказал:

- Решено.

Луна опустилась чуть ниже. Длинные тени избороздили улицы. Длинные, пещерно-непроницаемые тени и холодно-голубоватые, парадные полосы света. Два цвета у города, одинаково сильных, одинаково звучных, непримиримых друг к другу. Деревья привольно расправили голые ветви, расправили и - стоп! - замерли, уснули до утра. Спят дома, низко нахлобучив крыши на темные оконца. Спят замкнутые на ночь калитки. Спит город, не движутся тени, не колеблется свет. Я один бережно шагаю, боюсь ненароком потревожить свое больное сердце.

Но один ли?.. Впереди из глухой тени вынырнули двое, идут медленно рука к руке, плечо к плечу - парень и девушка. Он высок, чопорно прям. В наклоне ее головы, в ее скупой походке что-то знакомое. Тося Лубкова?.. Она!.. Не спит, когда все уснули. Не спешит возвращаться домой, когда - я знаю - отец ревниво следит за каждым ее шагом. Значит, не простая прогулка, блуждает по городу рука об руку не для того, чтоб убить время. А могу ручаться, что совсем недавно, во время истории с дневником, никого не любила и страдала, что ее никто не любит. Новое событие в ее жизни, видать, уже не чувствует себя одинокой, пожалуй, иными глазами смотрит теперь на недавнее заблуждение...

Медленно-медленно пара пересекает светлую полосу. У парня крохотная кепчонка на голове, топорщащееся длиннополое пальто - нет, не из нашей школы, мне незнаком. Шагайте счастливо своей дорогой, в таких случаях хочу верить: все к лучшему в этом лучшем из миров.

Они снова окунулись в тень, а я свернул на свою улицу.

Уже на следующий день вся школа знала, что преподавателя математики в восьмых - десятых классах Евгения Ивановича Морщихина разоблачили - верует в бога, тайком держит дома иконы, молится им! Для ребят, которые не привыкли ни всерьез задумываться, ни огорчаться, эта новость была лишь сенсацией, не вызывающей ничего, кроме острого любопытства и неуемного возбуждения: подумать только, учитель верует - скандал! Учителя все до единого были подавлены, ходили вокруг меня, заглядывали в глаза, ждали - на что решусь, что предприму.

Сам Евгений Иванович, как всегда, появился в учительской за десять минут до первого звонка. Ни на кого не глядя, с усилием кивнув, с еще большим усилием выдавив из себя общее для всех "здравствуйте", прошел в угол, уселся на стул. Обычная каменная неподвижность в лице, знакомая всем угрюмоватость, опущенные к полу глаза, напряженно приподнятые широкие плечи. Чувствовалось, он смиренно приготовился вынести все осложнения, всю тяжкую неестественность своего положения. Что-то выжидательно жалкое, беззащитное было в его крупной фигуре, и кой-кто из сердобольных учительниц через минуту стали поглядывать на него с откровенной жалостью.

Томительно тягучи были эти десять минут. Наконец раздался звонок. Евгений Иванович взял книги со стола, с полки - классный журнал, направился на урок. День пошел своим чередом.

После большой перемены я сходил домой, наскоро пообедал - сегодня наверняка задержусь допоздна. Возвращался из дому к концу первой смены.

Шаг за шагом, не спеша подымался по лестнице! Шаг за шагом, ступенька за ступенькой, а когда-то я взлетал по этой лестнице, не замечая ее. В последние дни особенно сдает сердце. Не ко времени. Впереди сложные разговоры, неизбежные баталии, потребуются выдержка и хладнокровие, сейчас, как никогда, должен собрать все силы, и глупо, если шальной каприз изработавшегося сердца свалит меня в постель. Потому-то сейчас я заискивающе внимателен к нему, прислушиваюсь на каждой ступеньке.

Длинный коридор пуст, все двери плотно прикрыты, из-за них слышны приглушенные голоса учителей. Я узнаю их сразу: седьмой "Б" - высокий, уверенно требовательный голос Ирины Владимировны Тропниковой, в седьмом "Б" урок химии; в соседнем, девятом "А", - ехидно вразумляющий голос Аркадия Никаноровича: кому-то читает нотацию. Десятый класс... Почти перед самым моим носом дверь распахивается, вылетает Саша Коротков, не замечая меня, поворачивается в сторону класса, краснолицый, взъерошенный, громко отчеканивая каждое слово, держит речь в открытую дверь:

- Мы с вами на разных полюсах! Мы с вами враги по духу! А от врага я не желаю ничего принимать! Никаких знаний! Не считайте меня своим учеником!..

Он хлопает дверью, рывком поворачивается и деревенеет перед моими директорскими очами.

Молчим, глядим друг на друга. Мой вопрос ясен без слов. Расширяющееся от подбородка ко лбу лицо Саши цветет вишневыми пятнами, дрожат ресницы над остекленевшими глазами.

- Ну, - недобро подбадриваю я его.

- Анатолий Матвеевич!.. - Голос Саши звенит от отчаяния, но за дверью его не слышат - там свой взволнованный шум, своя неразбериха.

- Анатолий Матвеевич! Все могу простить! Все! Даже Лубкову. Она глупа. Но этот-то человек умный. Науку преподает. Не умещается в голове... Всякое общение с ним противно... Я не выдержал... сказал ему...

Я беру за плечо Сашу, открываю дверь, легонько вталкиваю его в класс, вхожу сам. Гул голосов обрывается, хлопают крышки парт, все вскакивают со своих мест. Тишина. Хмуро киваю: "садитесь". Со сдержанным шумом усаживаются, снова тишина.

У Евгения Ивановича, стоявшего за учительским столом, бледное лицо, лоб и крылья массивного носа лоснятся от пота, плотно сжатые губы дрожат. Он неуверенно придвигает мне стул. Но я не сажусь. Я стою перед классом прямо в расстегнутом пальто, с шарфом, свисающим с шеи, с шапкой в руке. Обычно я пользуюсь директорским правом, снимаю пальто не в общей раздевалке, а в своем кабинете. Сейчас не успел этого сделать. Никогда еще ни в одном классе я не появлялся в верхней одежде, мой вид непривычен, потому он действует подавляюще на ребят.

- Евгений Иванович был и остается учителем, - говорю я громко. - Не собираюсь расследовать в подробностях, что сейчас здесь произошло. Я знаю одно - Александр Коротков оскорбил учителя. - Я поворачиваюсь в сторону Саши. Он стоит перед классом, выставив лоб, опустив руки по швам, глядя в пол. - Сегодня вечером в семь часов собирается педсовет. Вы, Коротков, явитесь туда. Это мой приказ!

Тишина. За окном сквозь открытую форточку слышна взбалмошная весенняя возня воробьев. Коротков неподвижен.

- Вы слышали, Коротков?

- Слышу, - роняет он угрюмо.

- Во сколько часов?

- В семь.

- Не вздумайте опоздать хотя бы на минуту.

На педсоветы, случается, вызывают родителей, еще чаще на педсоветах обсуждают поведение того или иного ученика, обсуждают, но не вызывают. Предстать же перед педсоветом самолично - случай редчайший. Класс подавлен, а воробьи за форточкой беззаботно воюют.

Я не спешу уходить, пристально оглядываю лицо за лицом. И каждый, на ком останавливается мой взгляд, поспешно опускает глаза. Мое внимание задерживает лицо Тоси Лубковой. Она смущена, но не как все. В ее смущении что-то жалкое, растерянное, низко опущенная голова ушла в плечи, вид такой, что с радостью бы спряталась под парту. Что-то не так... Но что?.. И вдруг меня осеняет: она не защитила Евгения Ивановича, а должна была это сделать!Ей стыдно.