Владимир Тендряков - Чрезвычайное

Каменное лицо Морщихина покраснело и обмякло, он напряженно наморщил лоб, заговорил медленно, с усилием подыскивая слова:

- В кошки-мышки... Может быть... Но ведь любая игра в конце концов приедается. Ну неделю, ну другую станут меня преследовать ученики, потом надоест - отстанут. А что касается дисциплины на уроках, я не сомневаюсь - удержу свой авторитет. Как-никак у меня солидный педагогический опыт... Я не осмеливаюсь просить всех, здесь сидящих, помогать мне... поддерживать мой авторитет... Хотя бы с величайшей благодарностью принял помощь...

- Если мы вас оставим, можете не сомневаться - будем помогать вам как педагогу, - заявил я.

Аркадий Никанорович пожал плечами и сел.

- Мое личное мнение, - продолжал я, - оставить, раз Евгений Иванович сам того хочет. И я бы с вас, Евгений Иванович, не брал никаких обязательств. Хотите отмалчивайтесь, хотите - отвечайте ученикам, как подскажет ваша совесть. Отвечайте, что верите в дух святой, но помните, что свобода вероисповедания у нас допускается, но религиозная пропаганда запрещена законом.

Учителя возбужденно шевелились, Морщихин по-прежнему сидел в оцепеневшей позе.

- Предлагаю: завтра же после уроков провести классные собрания. Нужно откровенно объяснить ребятам, что учитель математики Евгений Иванович Морщихин придерживается чуждых им взглядов.

- Откровенно? - раздались голоса.

- Дети же! Поймут ли правильно?

- Запутаемся!

- Обострим положение!

- Только откровенно! Только прямо! Не скрывая! Если мы будем скрывать и утаивать, то среди учеников создастся впечатление чего-то запретного, таинственного, страшного. И они правдами и неправдами, через разные слушки и слухи, наверняка извращенные, недостоверные, преувеличенные, будут узнавать все. Так пусть лучше узнают от нас. Пусть узнают правду!

- Но авторитет-то Морщихина как преподавателя мы подорвем этим! - бросил Аркадий Никанорович.

- Одновременно нужно объяснить, что мы воюем не с учителем Морщихиным, а с его взглядами. Евгений Иванович обладает знаниями по алгебре, геометрии, тригонометрии, и было бы глупо ими не пользоваться. Пусть преподает, нужно учиться у него. Предупредите: если на уроках кто-нибудь вздумает совершать выпады против Евгения Ивановича, мы станем рассматривать как злостное нарушение дисциплины. Злостное! - Я снова повернулся в сторону Морщихина. - Евгений Иванович, мы с вами в разных лагерях. Прятаться больше нельзя. Войны не избежать.

Учителя возбужденно переглядывались. Морщихин сидел, уныло потупив голову, всем своим видом говорил - действуйте, я покорен.

- Мы собираемся воспитывать не фрондирующих атеистов, умеющих лишь бездумно охаивать религию, нам нужны атеисты вдумчивые, тактичные, способные убеждать верующих, не оскорбляя их религиозных чувств. Вот этому-то такту пусть и учатся наши ученики на отношении к Евгению Ивановичу Морщихину.

Педсовет кончился, когда школьный двор за окном затянуло темнотой. Учителя расходились. Что-то схожее было во всех лицах, все молчали, взгляд каждого был направлен внутрь себя.

Хлопнула дверь в последний раз. В ярко освещенной, ставшей вдруг просторной комнате, кроме меня, остались двое: Евгений Иванович, тяжело уставившийся в стол, неподалеку от него - Саша Коротков, высоко поднявший взлохмаченную голову. Саша молча переводил глаза то на своего учителя математики, то на меня.

Наконец Евгений Иванович устало поднялся, кивнул слабо мне на прощание, медленно прошел к двери, и, как только дверь за ним прикрылась, Саша пружинисто вскочил с места.

- Я все понял, Анатолий Матвеевич!

- Очень хорошо. Я в этом не сомневался.

- Я был не прав! Я хочу... Я просто требую, чтоб мне вынесли должное наказание!

- Опять наказание... - Я устал, и в эту минуту мой голос, верно, был старчески брюзглив. - Наказывать после того, как человек понял. Наказание ради наказания... Пора уж, Саша, поумнеть. Завтра в вашем классе собрание. Ты там отчитываешься обо всем, что слышал здесь. Ясно?

Саша судорожно глотнул воздух:

- Ясно.

Утром, как только начались занятия в школе, из райкома позвонили:

- В пять часов в парткабинете состоится расширенное бюро райкома партии. Вы готовы к выступлению?

- Готов.

Но едва кончились уроки первой смены, я закрутился - во всех классах проходили собрания, почти каждый классный руководитель рвался поговорить со мной, дверь в мой кабинет не закрывалась.

- Анатолий Матвеевич, ребята спрашивают, когда начнется диспут о душе?

- Анатолий Матвеевич, тут возник один вопрос - рассудите...

- Анатолий Матвеевич, выслушайте... Анатолий Матвеевич, уделите минутку...

Я спохватился, когда часы показывали без пяти минут пять, - батюшки, опаздываю!

Я думал, что меня будут ждать, что мне придется извиняться, выносить косые взгляды. И действительно, я опоздал. Когда, запыхавшись, ввалился в заполненный народом парткабинет, заседание уже началось. Однако никто не заметил моего опоздания, только ближайший к двери массивный мужчина, с крупным властным лицом, в болотных сапогах, испачканных грязью, молча придвинул стул, взглядом пригласил: "Садись".

Говорили о весеннем севе, который вот-вот должен начаться.

Над всклоченными шевелюрами, над короткими, стриженными ежиками, над лысинами с седыми макушками висел табачный дым. Я принялся разглядывать собравшихся, тех, кого обязан убедить. Обдутые ветром, продубленные морозом лица - полные и худощавые, молодые и старческие, открыто-простодушные и лукаво-хитрые, властные, запоминающиеся, как у моего соседа, и неприметные на первый взгляд, как у пожилого товарища с обликом колхозного счетовода, почему-то свободно занимающего место по правую руку от Ващенкова. На всех лицах общее - какая-то деловитая, независимая сосредоточенность. Общее и в одежде - полное пренебрежение к ней: выгоревшие пиджаки, штопаные свитера, косоворотки, распахнутые плащи. На многих, как и на моем соседе, болотные сапоги, измазанные грязью, - видно, что ехали из дальних углов района. Все это председатели колхозов, агрономы, механизаторы... Знаю председателя "Власти труда", у которого мои ученики проходили трудовую практику, знаю мельком еще двух-трех, остальные незнакомы.

Но мой сосед в охотничьих сапогах откликнулся на фамилию Лапотников. И я вспомнил, что не раз слышал: Лапотников - традцатитысячник, Лапотников добровольно принял самый отстающий колхоз, Лапотников года за два восстановил развалившееся хозяйство... Пожилой человек с неприметным обликом колхозного счетовода оказался агрономом Савелием Гущиным, недавно награжденным орденом Ленина. Он своего рода знаменитость в области, ежегодно получает самые высокие урожаи.