Николай Вирта - Одиночество

Человеку в буденовке улыбалось солнце. Ветерок еле-еле шевелил клок белых волос, выбившихся из-под шапки; лошадь шла весело, срывала придорожную траву и, сытая, словно играя, мяла ее в зубах.

Песню пел человек, которому было легко и весело в это радостное утро, — у него впереди было много таких же сияющих солнечных дней, и, радуясь им, он пел:

В утреннем сиянии грянул выстрел.

Человек, словно нехотя, сполз с лошади. Конь шарахнулся и скрылся, вздымая пыль.

Из кустов вышел Сторожев.

Перед ним навзничь, освещенный солнцем, лежал юноша. На лице его застыла улыбка.

Он был мертв, из темени текла теплая струйка крови.

Сторожев долго смотрел на безусое лицо и в глаза, синие-синие, как у Кольки, на белые волосы, разметавшиеся по земле.

— Да ведь это Федька, — узнал Сторожев убитого. — Федька-разведчик…

Он встал на колени, перебирал седые Федькины волосы.

И вспомнил Петр Иванович голубой весенний день, хутор Кособокова и длинные языки пламени. Вспомнилось ему, как искал он в тот день и не нашел Федьку.

«Вот теперь, — думалось Сторожеву, — я убил его. Зачем? Зачем я убиваю и жгу? Зачем брожу по полям, и люди ловят меня?»

Петр Иванович выбрался из цепких, костлявых лап страха, насильно вызвал образ Плужникова, его посиневшее скопческое лицо и нелепо раскинутые руки.

— Черт с тобой! — прохрипел он. — Одной собакой меньше!

Вдруг ветер донес издали песню: ее пел кавалерийский отряд.

Сторожев юркнул в кусты.

Под ним убили лошадь. Он остался один.

Петр Иванович уходил от преследования, когда шальная пуля настигла и пробила горячее сердце кобылы. Она рухнула и с шумом испустила последнее дыхание. Сторожев посмотрел на нее и сморщился, словно от сильной зубной боли. По лицу скользнула мутная слеза.

Долго верой и правдой служила хозяину пегая кобыла, и долго бы еще работали ее могучие плечи. Пришел ей конец в синий день на меже, заросшей белесоватой, будто припудренной, полынью.

Петр Иванович потерял верного друга. Он привык к мерной поступи кобылы в часы безответного ожидания, потому что все еще ждал Сторожев: вот пройдет ночь, и наутро загрохочет мир, и откуда-то, из неведомых тайников, появятся старые вожаки и поднимут тысячи под знамя Учредительного собрания, под знамя «Земли и воли».

Земля!.. Заветная земля у Лебяжьего лежала перед ним. Часто наезжал сюда Петр Иванович. Жирная земля; она могла бы быть снова в его власти, ему бы одному отдавала свои соки, была бы лишь воля, чтобы овладеть ею, чтобы твердой ногой стать на ее межи и обнести крепкой оградой.

Была бы воля!..

«Нет, ведь я не только себе волю воюю, — думал Петр Иванович. — Пусть каждый, если сумеет, холит свою землю и цепляется за нее, лишь бы не упустить, не отдать другому. А если нет железной хватки и нет в пасти волчьих зубов, тогда иди к тому, кто жаден и могуч, иди к нему в батраки, поливай чужие поля своим потом, учись хозяйствовать, хоть и суждено тебе умереть дураком и нищим…»

Так думал Сторожев.

А земля у Лебяжьего озера несла на своих холмах тяжелые гроздья проса, золотые просторы ржаных полей.

Чужого проса!.. Чужой ржи!..

— Нет, — кричал он, — опять земля будет моей!

Он валился на нее, царапал ногтями сухие комья, зарывал лицо в теплые борозды, вскакивал, исступленно кричал, и ветер нес его крики:

— Моя будешь! Врешь! Мы еще живы.

Как-то под вечер на землю близ Лебяжьего пришел человек, одетый в белую длинную рубаху. Он ходил по ржам, рассекая грудью плотную зеленую стену, и, подняв бородку к солнцу, улыбался.

Ветер шевелил его волосы, день обливал его теплом. Был тих и радостен урожайный и плодовитый мир.

Сторожев увидел человека и спрятался в придорожной едкой полыни и буйных лопухах. Когда человек подошел ближе, он узнал Андрея Андреевича. Тот шел к меже, и улыбка на его заросшем седой щетиной лице отвечала солнцу. Он был бос, ворот рубахи расстегнут, и он громко говорил сам с собой:

— Благодать! Колосья-то хороши, милые, аи, хороши… Хороши хлеба! Хорошую, того-этого, землицу дала власть.

Андрей Андреевич постоял почти рядом со Сторожевым, почесал бок и пошел, подпрыгивая на ходу.

— Хороша земля? — заскрипел зубами Сторожев. — Ты, стало быть, владеешь моей землей, собака? Стой! — прогремел он вслед Андрею Андреевичу и выскочил из полыни.

Андрей Андреевич обернулся, узнал Петра Ивановича и быстро-быстро зашептал, закрестился.

— Крестись, крестись, сволочь! Твой загон тут?

— Мой, — еле слышно прошептал Андрей Андреевич. — Слава богу, хороша землица.

— Хороша земля, — побагровел Петр Иванович, — только не про тебя…

— Чай, мы все люди, — опомнившись, заметил Андрей Андреевич и вдруг успокоился. — Земля для всех людей, чай, Петр Иванович?

— Для людей, а не для вас! Нищий ты! С тех пор как я себя помню, всегда ты поперек меня шел!

— Не я один, Петр Иваныч, — спокойно, переминаясь с ноги на ногу, отвечал Андрей Андреевич. — Весь мир завсегда против тебя шел… И не только мир, но и дед твой, царствие ему небесное, тебя за твою лютость проклял! Ай ты забыл, какую издевку чинил над всеми, когда держал каменоломню? Ай забыл, как ты вкупе с помещиком Улусовым нас давил? Как ты со своим проклятущим приказчиком, окаянным немцем Карлой Фрешером, петли на народ надевали — одну на другую? Но кончилась твоя власть, волчище! Кончилась! Ничего-то у тебя не осталось, окромя винтовки.

— А ты — разбогател? — свирепо процедил Сторожев. — И взял власть — босиком ходишь, и не было ее у тебя — босиком ходил! Босяк, побирушка!

Андрей Андреевич посмотрел на свои корявые черные ноги.

— Земелька-то, Петр Иванович, далеко была, да и плохую земельку опчество давало. Лошаденки тоже не было. Копай на ней не копай — богатства не выкопаешь. Теперь оправимся, чай, а? Теперь власть за нас заступилась.

Андрей Андреевич говорил все так же спокойно, стоя напротив Сторожева, и грыз былинку.

Тихо было кругом. В селе ударили к вечерне, ветерок донес отзвук далекого благовеста.

— Не владеть тебе этой землей! — закричал, не помня себя, Сторожев. — Моя земля, слышь, моя, зачем брал?

— Твоего в селе ничего нет. Уходи лучше добром, Петр, уходи. Ловить тебя хотят. Поймают — не выпустят.

— Ну лови, лови! — дико закричал Сторожев, и слюна брызнула у него изо рта, губы побелели, и вспыхнули глаза. Он вскинул карабин к плечу.