Николай Вирта - Одиночество

Мужик в красной сатиновой рубахе, что привел Сторожева, на цыпочках вошел в горницу, поставил на стол самогон.

Никита Кагардэ налил себе, Сторожеву и атаману. Сторожев отказался. Ворон пил стакан за стаканом. Через полчаса учитель и атаман были пьяны и наперебой жаловались Петру Ивановичу друг на друга, тут же обнимались, а Кагардэ, плача, просил Петра Ивановича пойти в Пахотный Угол и спасти от красных его сынка Левушку: Льва Никитича Кагардэ, львенка-тигренка.

— Покинул я его, покинул, Петр Иванович. Шестнадцать лет мальчишке. Вырастил, воспитал, все со мной в отряд просился. Один теперь. Погибнет. Спаси!

Сторожев встал, отшвырнул руку атамана, который обнимал его, и вышел.

Он снова пришел в сарай, лег на солому, и невеселые думы овладели им. Вдруг он услышал за стеной тихий говор: двое сговаривались ночью связать Ворона и Кагардэ и отправить их к красным.

— Я был в штабу, — говорил сиплым голосом один, — там верют нам, ей-богу! Отдайте, говорят, Ворона, и вам прощенье навек. Братцы, да что нам с ним, старым хреном, делать? Хоть жизнь свою спасем!

Сторожев ползком добрался до леса и снова побрел к родным местам.

Он не дошел до Двориков: не смог пробраться сквозь заставы, повернул на юг, в леса, и здесь случайно встретил брата Антонова — Димитрия. Тот сказал, что Антонов недалеко, на озере, что сегодня в последний раз он будет говорить со своими оставшимися в живых командирами, а затем уйдет в тайные места, чтобы переждать время.

Еле приметными тропами Димитрий вывел Сторожева к затерявшемуся в лесах озерцу. Плакучие ивы купали листья в прозрачной воде, в глубине зарослей квакали лягушки, важно слушали разговор лесных обитателей огромные сосны.

Близ озера, на широком пне, сидел, уткнувшись в книгу, Антонов, худой, заросший бородой. Он читал что-то.

По одному пробирались к озеру командиры — все, что осталось от восстания.

Они стояли вокруг вожака, опершись на винтовки. Одежда их была изорвана в клочья, из худых сапог торчали грязные пальцы. Давно не мывшиеся, они провоняли потом, были черны от загара их усталые лица, грязные тряпки закрывали шрамы и раны, у многих руки висели на перевязях.

Они стояли полукругом молча.

Антонов оглядел собравшихся и подумал: «А где Плужников? Где веселый Ишин? Где Токмаков? Где бурливый Герман? Где Булатов, с кем начинал я дело? Где Федоров-Горский? Где разухабистый денщик мой Абрашка, где последняя злая моя любовь?»

И отвечал себе: «Застрелился Григорий Плужников в Волхонщинском лесу, в Чека вместе с Горским попал пьяница Иван Егорович, убила горячая пуля Токмакова, Германа повесили мужики, арестован в Воронеже Шамов, сдался денщик Абрашка, расстреляли красные Булатова, поймал в селе Камбарщине шахтер Панкратов Марью Косову…»

И вот последние, что остались в живых, собрались сюда. Он обвел их взглядом — они стояли, потупив глаза.

— Ну, — спросил он грубо, — пришли?

— Куда же ты завел нас, Александр Степанович? — злобно щурясь, сказал Сторожев. — Верили в тебя, последняя надежда наша была у нас на тебя!

— Продали меня, — ответил Антонов, — продали верхи. А ведь знали они, подлецы, на что иду. Сами посылали меня! Продали и вы, толстосумы! — погрозил он пальцем Сторожеву. — Ты сказал мне как-то: другого Антонова выдумаем… Так выдумай, пес! Нет, погодите, вспомните еще меня, да поздно будет. В пыль сотрут вас!

— Ничего, — буркнул Сторожев, — наше племя сильное, зубы у нас цепкие, у нас дети в селах остались. И Антонова выдумаем.

— А черт с вами! В лес ухожу. Слышали? Ленин говорил, будто державы готовят войска к новой войне. Оправлюсь, а там опять гульну, новых товарищей найду… А вы как хотите: воевать думаете — воюйте, продаваться думаете — ваше дело. Один уйду с братом, никто мне не нужен. Идите на все четыре стороны.

— Прощай, Александр Степанович, — поклонился ему Сторожев, — не поминай лихом, — Он подошел и поцеловал Антонова.

Все говорили ему последнее «прощай».

— Прощай, Степаныч, — Санфиров хмуро уставился глазами в землю. — Служил я тебе честно.

— Прощай, Яков.

Санфиров уходил уже в чащу, когда Антонов окликнул его:

— Куда ж ты теперь?

Санфиров ничего не ответил.

Антонов смачно выругался и снова сел на пень.

Яков уходил, освещенный солнцем, серебром отсвечивали его седые волосы.

— Стало быть, не ворон я, только вороненок, а ворон летает еще! — повторил Антонов где-то слышанные слова.

Сторожев вспомнил об атамане Вороне, — летает ли он еще?

«Боже мой, — подумал он, — что осталось от нашего дела!»

Антонов сказал стоящим вокруг него:

— Прощайте, вы. И убирайтесь к псам.

Тяжело волоча ноги, уходили они.

Антонов закутался в дырявую шинель и прилег на траву.

Конец!

Зачем же и кому были нужны эти тысячи жизней, эти потоки крови и слез? Это пламя пожаров?

Зачем и кому нужна вся жизнь его, запачканная человеческой кровью? Всю жизнь кружились вокруг него какие-то люди, а он был один, и вот подошло: не надо ни о чем думать, — нет армии, и нет боевых товарищей, и коня, на котором хотел он въехать в Москву, убили в бою.

— Вот, братишка, остались мы одни, — сказал он со злобой. — Ну и дьявол с ними.

Димитрий, от моложавости которого почти ничего не осталось, молчал и сидел, насупившись, в грязной шинели и буденовке с сорванной красной звездой.

Антонов машинально оглянулся, приметил клок бумаги, выброшенный Санфировым. Косой кусок был оторван на цигарку. Антонов поднял этот клок и прочитал:

«Товарищи крестьяне и рабочие!

Настал момент, когда, как широкое море, вся матушка Русь святая всколыхнулась из края в край… Настал час, и восстал народ. И вот мы, восставшие, пришли к вам, братьям мужикам, пришли крикнуть: власти Советов, власти обидчиков и грабителей не должно быть, времена насилия прошли… Да здравствует Учредительное…»

И ничего дальше: конец пошел на цигарку. В дым пошло все! Антонов передал бумагу брату.

— Ты писал, что ли?

Димитрий взглянул и кивнул головой.

— Да, Митя. Вот все, что осталось у нас. Клок бумаги от того, что было, да и тот потрачен Санфировым на курево.

Посидели еще молча.

Антонов тронул брата за плечо.

— Пойдем, Митя. Сыро, холодно, знобит меня.

Они ушли в лес, и вечерние тени поглотили их.

В те же дни работники Инжавинского ревкома приняли оружие у Якова Васильевича Санфирова — командира антоновской гвардии.