Сергей Воронин - Две жизни

Следом за мной идет Коля Николаевич с нивелиром. А за ним Тася. Ирина уходит далеко от трассы, ищет строительные материалы.

— А зачем это мы тут бьем землю? — спросил Тасю Савелий Погоняйло.

— Зондируем почву.

— А что это такое? — поинтересовался он.

— Ну вот этим инструментом, он называется «щуп», надо дойти до вечной мерзлоты. Значит, прощупать почву.

— Понятно, — подмигнул Погоняйло. — Щупать... Та работенка, старенькая, знакомая... — И захохотал.

— Ничего не вижу смешного, — невозмутимо сказала Тася. — Работайте. А ты чего, Алеша, улыбаешься?

Я хотел ответить и замер: с неба донеслось нарастающее гудение. Самолет! Рабочие перестали работать, глядели вверх и дружно кричали, показывая на мелькающий между верхушками деревьев самолет:

— Вон он! Эвон! Эвон!

Самолет пролетел. Работа не шла на ум. Хотелось скорее в лагерь. Еле доработали до конца. Домой бежали. И вдруг опять послышался гул, стал нарастать, и самолет пролетел обратно.

— Оставил груз и ушел, — сказал Коля Николаевич.

— Да, да, — согласился Покотилов.

— Иначе и быть не может, — поддержал Зацепчик.

— Только так, — подтвердил я.

Но в лагере все было по-старому. Самолет не садился. Его даже не видели там.

— Это самолет аэрофотосъемки, — уверенно сказал Зырянов.

После его слов стало еще скучнее и тоскливее.

— Все же странно: почему руководство экспедиции не заботится о нас? — сказал Зацепчик и, нервно потирая руки, стал ходить вдоль обеденного стола. — Странная экспедиция. Странная забота...

— Ну, вам-то ныть совсем непростительно, — сказал Мозгалевский, — такой цветущий молодой человек.

— Вы находите? — сразу приосанился Зацепчик.

— Конечно, — ответил Мозгалевский, подергивая от смеха усами.

— А, все шуточки! — догадался Зацепчик. — И зачем, зачем я поехал в экспедицию! В эту дурацкую экспедицию! Ведь я же мог остаться в Ленинграде! Там театры! Культура! А здесь дичь, дичь! Слышите, дичь!

Сопки словно похудели, стали некрасивыми, желтыми, в проплешинах. Тайга покрылась ржавчиной. Пожелтели лиственницы. Небо, будто в тон всему, стало тоже неприглядным. Вечно хмурится, моросит дождем, закрывается тучами, словно ему противно глядеть на умирающую природу. А то вдруг блеснет солнцем, будто желая вернуть прежнюю красоту земле, но поздно: от этого еще угрюмее станет тайга, и тогда снова закутается в облака небо, долго моросит, и над водой и болотами подымаются туманы.

Наступают холодные черные ночи. Наступает безрадостная осень. А мы в рваных палатках, без теплых постелей, без теплой одежды.

К далеким сопкам уходило солнце, когда мы пошли домой.

Как-то уж так установилось, что я иду за Мозгалевским. Опираясь на палку, Олег Александрович осторожно обходит горбатые корни, иногда цепляется носком сапога за кочку и падает. Помогать подыматься ему не надо. Он этого не терпит. Самое утомительное для него — путь домой. Он часто отдыхает. Посасывает пустую трубку. Обычно молчит, но сегодня разговорился. Невеселый был разговор.

— Старею. Не придется бывать больше в тайге. Последние изыскания. Засяду где-нибудь за обчерниленный стол в душной конторе и буду доживать там последние годы. Но грусти нет. Есть сожаление. Хорошо жить. Хорошо вставать по утрам и видеть, как взбирается по голубому небу солнце, как раскрываются под его лучами цветы, как пробуют голоса утренние птицы. Но только ли это? Нет. Хорошо выйти из палатки, вдохнуть всей грудью свежий, чистый воздух, сбежать к ручью, вымыться в его студеной воде, вернуться в палатку бодрым, с ощущением здоровья во всем теле, а потом плотно поесть. Но и это еще не все. Счастлив тот, у кого есть любимое дело. Он не замечает времени. Что, уже полдень? Да не может быть! Значит, пора обедать? Давайте поедим. Что у нас в кармане? Хлеб, лук, кусок холодного мяса. А над костром уже фыркает чайник. Бросить туда поскорее щепотку чая и прихлопнуть крышкой. Пусть преет. И вот человек ест. И откуда только берется аппетит? Все съедает. А потом опять работа. И все дальше тянется трасса, все больше в створе появляется сторожков. Рубщики идут впереди. Прорубают просеку. И так до тех пор, пока не наступят сумерки. Затемно возвращается человек в лагерь. Как хорошо лечь. Вытянуть ноги. Как сладко они ноют, тяжелая дрема сжимает веки. Что ж, можно и поспать часок-другой, а потом склониться над планшетом и нанести трассу на ватман... да, славная пора — здоровье и молодость! Перед вами, Алеша, вся жизнь. Много будете ездить, многое повидаете. Ах, как хорошо! Но я не сетую. Все же немало сделано и мною. По моим дорогам идут составы с углем, железом, хлебом. Много ездит людей. И уже привыкли пользоваться удобствами. И, по всей вероятности, не утруждают себя мыслью: «А откуда эти удобства? Какой ценой они достались?» Они принимают их как должное и почувствуют себя ограбленными, если отнять у них эти удобства. А разве не ограблен тот, кто создал эти удобства и кого не знают? Я думаю, было бы справедливо называть станции именами изыскателей... Впрочем, все это глупости... Идемте.

— Одну минутку: неужели ничего об изыскателях не известно?

— Ну, дорогой мой, кто о нас, изыскателях, помнит? Спросите любого едущего по железной дороге: кто изыскивал эту дорогу, — ни за что не ответит. Наше дело мерзнуть в палатках, мокнуть в болотах, голодать, даже умирать в глуши, где мы работаем, но изыскивать дороги... Идемте.

И мы идем. Становится прохладнее. Тем назойливее комары. Они гудят. Гудят, как самолеты. Я отмахиваюсь от них. А они лезут в уши, забиваются в волосы. Их гуд переходит в гул.

— Самолет!

Розовый в свете уходящего солнца, летит над тайгой самолет. Он летит к нашему лагерю.

В лагере, пока мы шли, произошло вот что.

Самолет, подпрыгивая, пробежал по воде и, круто свернув, остановился у берега. Первым выскочил летчик, открыл кабину.

— Наконец-то, — вылезая, сказал начальник участка Градов. Он сошел на землю в болотных сапогах, в кожаном реглане. Увидев стоявшую на берегу Ирину, быстро подошел к ней, поздоровался.

— Где Костомаров? — спросил он.

— На пойменном варианте.

— На пойменном? Так, как... На пойменном... — Градов задумался.

— Вы привезли махорку и соль? — спросила Ирина.

— Нет.

— Тогда зачем же прилетели?

— То есть как зачем? Я прилетел на свой участок контролировать работу. В том числе и вашу. Да, да, контролировать! И потом, обычно начальство встречают более приветливо, — улыбнулся Ирине Градов.

— Я перестала быть приветливой с тех пор, как некоторые начальники перестали заботиться о сотрудниках, — резко ответила Ирина.

— Я не понимаю вашего тона, — уже суше сказал Градов и попытался опять улыбнуться. — За что вы ругаете бедного пассажира?