Сергей Воронин - Две жизни

— Тася, объясни, в чем дело?

— Я не понимаю, что тебе надо? — шепотом говорит она и смотрит мне в глаза.

— Давай выйдем.

— Зачем? Никуда я не пойду. Оставь меня в покое. — Когда она произносит эти слова, я вижу, как у нее вздрагивают ресницы, будто она боится.

— Хорошо. Оставлю в покое, — злюсь я. Тревоги в ее глазах еще больше. Но она сбрасывает шторку, и я вижу только склоненную голову.

Что с нею? Ничего не понимаю.

— Дятел умирает от сотрясения мозга! — Соснин сидит один в углу палатки и хохочет. — Это я придумал. Го-го-го-го-го!

— Вы бы лучше составили план переброски лагеря, — говорит ему Мозгалевский. — Послезавтра переезд. Кстати, где ваши олени?

— Будут, как только замерзнет река. Тогда оленями, а сейчас на батах.

...Гуськом потянулись люди. Впереди Мозгалевский, позади Коля Николаевич и Тася. В середине Ирина, Шуренка, вольнонаемные рабочие, заключенные. День солнечный. Горят голубым огнем на реке льдины. Воздух чист. Деревья недвижимо стоят, врезываясь черными ветвями в голубое небо. Идти легко. Всем весело, но Ирина почему-то задумчива. Мне бы подойти, спросить, но я не знаю, как это сделать. Тася что-то весело говорит Коле Николаевичу. И странно, ее веселая болтовня меня меньше волнует, чем задумчивость Ирины.

— Что с тобой, о чем ты думаешь? — заглядывая на нее сбоку, спрашиваю я. И — вот чудо — она отвечает мне:

— О хорошем. Что приходит к человеку только одни раз.

— Что это такое редкое?

— Об этом говорить нельзя. Можно только думать, мечтать.

— Ты влюбилась? — быстро спросил я, по какому-то наитию догадываясь, что она именно влюбилась.

— Наверно, влюбилась.

— В кого? Она молчит.

— В Колю Николаевича?

— Глупости.

— В Соснина?

Ирина смеется.

— В меня? — как бы шутя спрашиваю я и чувствую, как сердце замирает в груди.

— Ну что ты! — И это сказано так, что не верить нельзя.

— В кого же тогда?

— Конечно, если не в тебя, то больше и не в кого, — смеется Ирина. — Между прочим, смотри, как бы Коля Николаевич не отнял у тебя Тасю. Жалеть будешь.

— Почему я должен жалеть?

— Потому что это твоя судьба.

— Вот теперь ты глупости говоришь. Так в кого же ты влюблена? — И тут у меня мелькает догадка: неужели в кого-либо из рабочих? Да нет! А, все ясно! — Ты просто дурачишь меня. Ни в кого ты не влюблена.

Но вот и первая кривая. Тут надо поставить угловой столб, кроме того — установить оси пути. Со мной остается Перваков. Мимо проходят рабочие, проходят Шуренка с Яковом, нагруженные каким-то барахлом, Афонька, молодцевато шагающий с высоко поднятой головой. Вот прошла и Тася. Я отвернулся от нее, когда она со мной поравнялась.

— Петрович, выбирай подлиннее ствол, чтобы издали было видно, — говорю я Первакову. И тут же чувствую, как кто-то грубо дергает меня за руку. Это Тася. Она бледна. Глаза у нее злые, полные слез.

— Я никогда не думала, что ты такой нехороший, — говорит она.

— Чем же я нехороший? — ничего не понимая, говорю я.

— Всем! Ты хочешь, чтобы только за тобой ухаживали, чтобы к тебе были внимательны. Какая я дура, что полюбила тебя... Ну что ты на меня так смотришь? Иди сюда. — Она оттащила меня в сторону, чтобы никто нас не смог видеть. — Ты любишь меня? Ты же целовал — значит, любишь? Или ты так только?

Все это до того неожиданно, с таким натиском, что я не знаю, что и отвечать.

— Ну поцелуй меня, если любишь...

И я целую. Она закрывает глаза, губы ее становятся мягкими, рука крепко, до боли сжимает мне шею.

— Вот теперь я верю, что ты меня любишь, — тихо говорит она и бежит догонять ушедших. А я остаюсь ошарашенный всем, что произошло, понимая только одно: отношения с Тасей еще больше осложнились, и не испытываю в сердце ни радости, ни торжества. «Нет, такой ведь любви не бывает, — встревоженно думаю я. — Не бывает. Если человек любит, то он должен быть счастлив. Почему же вместо радости — чувство неловкости и тревоги?»

— Алексей Павлович! — зовет меня Перваков, и я иду к нему. Ставим столб, я пишу на гладкой затеске все нужные данные, и мы уходим вперед.

Канго позади, Соха позади, но еще километра на три тянется косогор, и вот уже светлеет слева от нас: похоже, горы расступились. Идем к Элгуни. Путь сплошь в завалах. Иные костры до десяти метров высотой, длиною метров на сто. Кроме того, все это поросло молодняком, переплелось, перепуталось. Попробуй продерись! Идем долго, то прорубаясь, то перелезая через нагромождения деревьев. Но вот и следы. Их много. Человечьи следы. Никаких сомнений быть не может. Только наши. Идем по следам, на сердце становится веселее. Теперь уж мы не разойдемся со своими и наверняка заночуем в лагере. Следы ведут нас к извилистой заледеневшей речонке. Они подводят к переброшенному громадному стволу — мосту, и мы на другом берегу. Следы уходят в лес. В лесу тихо, мертво. Под ногами пышным ковром стелется зеленый мох. На нем трудно различить следы. А тут еще начинает смеркаться. Какие-то дымчатые птички взлетают из-под ног и бесшумно исчезают в глуши. Снова мы выходим на Элгунь. И какое дивное зрелище предстает перед нами! Впереди — гряда снеговых вершин, по левую сторону от них — розовое небо, постепенно переходящее в синий, ледяной цвет, по правую — небо светло-желтое, сливающееся в выси с темно-розовым. Сказочный мир...

Берег обрывист, но вдоль него тянутся забереги, и мы быстро идем по льду. Лед хрустит, потрескивает. Снова появились следы. Они тянутся вдоль подножия скал. Выводят к протоке. Темнеет.

— О-го-го! — кричу я.

— О-но-но! — раздалось поблизости, и вскоре мы увидели костры и палатки.

— Чего ты кричишь? — услышал я голос Ирины.

— Я думал, далеко еще...

— Алеша! — ко мне подбежала Тася. — Ты устал?

— Ну да... Чего уставать?

— А я тебя так ждала, так ждала... Все время думала о тебе... А ты? Ты думал обо мне?

Мне бы надо ей сказать, что все это зря. Что я не люблю ее. Вернее, не то что не люблю, а не надо мне этого. Но не могу сказать, видя ее радость, видя, как она весело смотрит на меня.

— Идем, идем, — говорит она, — ты, наверно, есть хочешь? У нас сегодня хороший ужин Рабочие наглушили деревянными молотами рыбы из-подо льда. А Коля Николаевич убил зайца.

Все верно: и рыбы много, и заяц есть — но я как связанный, я не знаю, что мне делать, как жить дальше. И зачем я поцеловал ее тогда?

Рано утром Ирина с Цибулей и Савелием Погоняйло переправились через реку на ту сторону, чтобы обследовать карьеры. Никто не знал, что они там. Поэтому и отпустили эвенков с батом. Мы пробыли день на трассе, вернулись и только сели ужинать, как с косогора донеслись крики.

Кричала Ирина:

— Дайте бат!

— Нет бата, — разводил руками Соснин. — Эвенки уехали!